У самого Черного моря. Книга I - Михаил Авдеев

А солнце уже потеряло яркость, увеличилось, покраснело, и тени, бесконечно длинные, стали мягче, подрумяненными.

Над девяткой «петляковых» висела четверка сухопутной авиации «яков». Мы с Любимовым помахали крыльями, заняли место непосредственного прикрытия. За Турецким валом на высоте наших бомбардировщиков проходила стороной четверка «мессершмиттов». Группа прикрытия навязала ей бой и отстала. Любимов подал мне сигнал: идем с ударной группой до цели. А цель — аэродром Аскания-Нова. Отбомбились «петляковы», хорошо отбомбились — никто не мешал.

Легли на обратный курс. Солнце лениво садилось за синюю даль на отдых. В небе ни облачка, ни самолета вокруг. Только девять армейских Пе-2 и пара наших Як-1. На душе покойно, будто с полигона возвращались. Недалеко от перекопского берега пересекли Каркинитский залив, проводили «пешек» еще чуть над крымской степью, пора и вправо отваливать, на Тагайлы.

Любимов подошел ближе к «петляковым», выровнял высоту, поднял над головой руки в пожатии. И я помахал крыльями на прощанье бомбардировщикам. Те тоже на радостях, что удачно бомбили, — кивали головами, руками махали в ответ, крыльями. В этот миг Любимов услышал сухой треск у правого борта кабины, второй с короткой вспышкой — за приборной доской, у мотора. Обожгло ногу, ударило мелкими осколками стекла в лицо.

Мотор тянул, управление слушалось, глаза видели — их спасли большие летные очки. А видели они на фоне вечернего неба выходящих из атаки «мессершмиттов». В их направлении я уже набирал высоту. И Любимов прибавил газу, задрал нос машины. От перегрузки закружилась голова — раньше такого не случалось. Выровнял самолёт. В правой бурке хлюпало, и он понял — кровь. Нога немела. Саднило лицо. Он снял перчатку, провел по лицу ладонью, и на ладони — кровь. Надо было немедленно перевязать ногу, остановить кровь, но в воздухе это невозможно. До дому не дотянуть. И он пошел на снижение. Две вспышки, два попадания в самолет командира заметил и я. «Запятые» — дымовые штрихи трассы — подбирались к моей машине. Я выскочил из-под атаки вправо и круто полез вверх перехватить противника на выходе из пикирования, но не успел. «Мессершмитты» вышли из атаки раньше, чем удалось развернуться в их сторону, и ушли с принижением на север.

Они появились снова, когда я кружился над идущим на посадку Любимовым. Попытались было атаковать его, но я повернул им навстречу, в лобовую, и атаку сорвал. Немцы еще покружились немного, а когда Любимов приземлился в степи между копенками, улетели. Я видел как комэск выбрался из кабины, отстегнул парашют и направился, прихрамывая, к рядом стоявшей копне. Бензин в моих баках был на пределе и надо было поспешить домой, чтобы быстрее выслать машину за командиром.

В небе было еще светло, а на земле быстро темнело. Потрясенный случившимся, я не сразу обратил внимание на несколько то тут, то там догоравших в степи костров. Лишь километрах в десяти от аэродрома отчетливо увидел вдруг, что издалека мигавший костер, не что иное как разбитый, обгоревший самолет. И тогда понял, что те, разбросанные по степи, тоже не просто костры, а сбитые самолеты. Не «петляковы» ли? Но «петляковы» ушли левей. От страшной догадки — не свои ли — стало в кабине жарко. Я спешил домой на максимальной скорости, а казалось, что мотор еле тянет. На приборы не смотрел, привык чувствовать машину всем телом.

Садился — видел землю, а пока дорулил до стоянки, совсем стемнело. Торопливо выключил мотор, крикнул:

— Машину! Скорей машину. Любимова сбили!

С этой минуты в течение суток эскадрилья, потерявшая командира, не знала покоя. Машина ушла. Я, как заместитель комэска, обязан был остаться на КП. Не покидали командного пункта и все летчики. Доложили о случившемся генералу Ермаченкову, звонили в наземные войска района приземления Любимова. С рассвета уходили на задания, возвращаясь с которых, я дважды залетал на место подбитого самолета. Но там уже никого не было.

* * *

Любимов приземлился удачно, с выпущенными шасси. Подрулил ближе к копне, чтобы удобнее разместиться, перевязать рану. Отошел от самолета и передумал — чего доброго, уснешь там, и не найдут. А что за ним приедут, — не сомневался, знал, как только я долечу, сразу же вышлю кого-нибудь на машине.

Он вернулся к самолету. Чтобы не истечь кровью раньше, чем его найдут, торопливо снял с реглана пояс, туго затянул им раненую ногу выше колена и лег под плоскостью крыла на спину, положив голову на парашют. Раненую ногу приподнял на колене левой. Острой боли не чувствовал. Лежал спокойно, разглядывал заклепки на обшивке центроплана. Руками механически мял на корню сухой ковыль. Прикидывал, через сколько минут вышлют с аэродрома машину, за сколько она пройдет двадцать километров по ночной степи. Скоро станет темнеть…

Послышался гул самолетов. По звуку Любимов определил, что их всего два, два «мессершмитта».

Отдаленный гул вскоре перерос в нарастающий рев моторов, часто застучали пулеметы и реже, но сильней — роторные пушки. С визгом забарабанили по самолету пули и снаряды. Здоровая нога не удержала раненую, упала. Острая боль током пронзила тело. Любимов приподнялся на руках и не увидел на левой ноге бурки, и самой ноги чуть ниже коленки не было, хлестала кровь. Но сознание оставалось ясным. Он торопливо расстегнул реглан, снял ремешок от кобуры и также торопливо стал туго наматывать его выше колена, а слух осторожно следил за звуком фашистских самолетов: уйдут совсем или вернутся… Уйдут или вернутся…

* * *

Он опять лег на спину. Чтобы меньше потерять крови, положил культю на поднятое колено раненой ноги. От залива потянуло прохладой. Зашевелилось прибившееся к копне перекати-поле. У колеса зашептал колосьями ковыль…

И снова гул моторов распорол тишину. Сердце застучало гулко, гулко и где-то в висках. «Мессершмитты» развернулись. Быстро передвинулся на локтях, выглянул из-под крыла. Теперь стервятники шли в атаку с его стороны. Он схватил парашют и метнулся на четвереньках под другую плоскость крыла. Еще раз выглянул, прикинул прицельную линию и вероятное попадание и, нырнув в створ мотора, сжался комом за колесом шасси. Только он укрыл голову парашютом, как снова застучали по плоскостям, по фюзеляжу пули и снаряды, засвистели осколки. Надрывно взревели на выходе из пикирования моторы.

…Жив… Любимов руками поднял каждую ногу, пристроил на колесо. Лежа на спине, смотрел вслед удаляющимися истребителям. «Стервятники. Неужели еще…».

Они возвращались еще дважды. Потом на малой высоте скрылись.

На земле совсем стемнело. Любимов устроился насколько мог удобней, стал вслушиваться в густую темноту. Знобило. В октябре ночи в крымских степях очень холодные. А может, от потери крови и от всего пережитого? Мерзла ступня левой ноги, ступня, которой уже не было. Холод пробирал сильнее. Он плотно запахнул расстегнутый реглан. Странно — самолет не загорелся. Сколько по нему стреляли, а он не загорелся. Зажигательных у них не было, что ли? Вспомнил: открыл при посадке противопожарные баллоны.

В черной, непроницаемой степи звенела тишина. Любимов дрожал от холода. Дробно стучали зубы и не было никакой возможности с ними справиться. Глаза слипались. Только бы не уснуть. Что-то долго никто не едет. Наверное, блудят в темноте. Он пожалел, что оставил в кабине ракетницу. Теперь до нее не добраться. Тогда он вытащил из кобуры пистолет. В обойме восемь патронов. «Шесть выпущу, два оставлю на всякий случай». И он выстрелил из-под крыла в звездный лоскут неба. Степь не ответила. Стал считать небесные светила. Трясло все тело, и зубы не унимались. Переносить это оказалось мучительней, чем тяжелые раны. Незаметно «забылся»…

Очнулся в ужасе — на него снова пикировали «мессершмитты», много мессершмиттов: красные, желтые, зеленые… Стреляли по нему свои «яки», а он один бежит по степи и негде ему укрыться. И он впервые испытал страх. Страх не перед смертью, а перед беспомощностью.

Где-то фыркнула лошадь. Любимов дал два выстрела. Вскоре услышал шаги, насторожился. Хотел громко окликнуть: «Кто идет?». А получилось совсем шепотом.

— Не стреляйте, дяденька, — услышал он мальчишечий голос. — Где вы тут?

— Ты один? — спросил Любимов. — Откуда?

Мальчик ответил, предложил свою лошадь, а когда узнал, что летчик без ноги, побежал в деревню за помощью. Вскоре он вернулся с двумя красноармейцами. Те решили уложить летчика животом поперек крупа лошади. Так, мол, быстрее доберемся в лазарет санбата.

Любимов согласился. Только примостили его, лошадь кинулась задом и он упал, сильно ударился о сухую землю.

— Оставьте меня под самолетом, — попросил Любимов, — и пришлите какую-нибудь машину.

Его послушались. Но машина не пришла. Тот же мальчишка приехал с санитаром и фельдшером на подводе.