Европа в окопах (второй роман) - Милош Кратохвил

Спустя неделю — полсрока уже минуло! — он попросил тестя, Великого Маннесмана, уделить ему время для частного разговора. С подчеркнутой беззаботностью, чуть ли не небрежно он сообщил, что чувствует потребность сменить удобное запечное существование на деятельность, достойную немецкого мужа. Короче, хочет поступить на активную военную службу.

Он был готов к худшему. Разумеется, старый господин ничему не поверит, станет его высмеивать, что он умеет делать в совершенстве, не останавливаясь перед неприкрытой грубостью, — и «милый Берт» должен будет все проглотить, пока наконец тесть не сообщит ему, что по различным причинам не может удовлетворить его просьбу. А затем не откажет себе в удовольствии приперчить столь желанное завершение своей речи скрупулезным перечнем всех причин, делающих его зятя незаменимым для предприятия; речь пойдет о его незаменимости в обществе как представителя фирмы, как члена клуба и семьянина, однако незаменимость в деле наверняка упомянута не будет.

Ладно, главное — что он, Берт, сдержит данное Курту слово.

Но придя в своих мыслях к такому заключению, он вдруг с удивлением обнаружил, что Великий Маннесман все еще не промолвил ни слова. Только смотрел на него, стоявшего чуть ли не по стойке «смирно». И во взгляде старого господина было столько холодного любопытства, что Берт чувствовал его как почти материализованные прикосновения к щекам, ко лбу.

— Очень жаль.

И голос его был… чем, собственно, он был так неприятен? Вдруг Берт понял: своей непостижимостью. Что старик задумал? Чтобы этот сухарь да кого-нибудь или что-нибудь пожалел?..

— Ты хорошо все обдумал?

Шенбек насторожился. В этом вопросе уже забрезжила надежда на благоприятный поворот дела. А поскольку сам Шенбек того страстно желал, надежда превратилась в уверенность, и он, уже, очевидно, ничем не рискуя, решил еще раз ударить в патриотический барабан:

— Я должен.

И вдруг испугался — стоило ли это говорить? Не было ли это произнесено слишком решительно? Теперь бы поскорее добавить, что таков его моральный долг, что, мол, он послушен внутреннему голосу… (а ведь с «внутренним голосом» уже можно полемизировать!).

— Значит, должен, — старый господин покивал. Потом, согнувшись в кресле, протянул Берту сухую, холодную руку: — Ты удивил меня, мой Милый. Ей-ей, очень удивил. Пробудил во мне уважение. А что касается твоих обязанностей на предприятии, то я отдам соответствующие распоряжения, чтобы все прошло гладко. В этом отношении тебе не о чем беспокоиться.

— Змея, скользкая холодная змея! — вечером того же дня Берт Леопольд Вильгельм выложил все своей жене Герте, слово в слово, ибо разговор с Куртом помнил до мелочей. А что осталось в памяти от встречи с тестем? Рассказывать было почти нечего, но и то немногое, что он запомнил, было достаточно красноречиво.

— Говорит, мне нечего беспокоиться по поводу работы и передачи дел заместителю… — Он чуть не задохнулся от ярости. — А что муж его дочери и отец троих детей, быть может, идет на смерть — это ему безразлично!

Шенбек вновь и вновь возвращался к отдельным местам нынешнего унизительного разговора, не замечая, что повторяется, не заботясь о том, какое впечатление произведут его слова на жену. Не в этом дело! Он хотел убедить самого себя, что ему нанесли смертельную обиду, что его предали самые близкие люди! И в Общегерманском Союзе, и в семье.

Шарманка бубнит и бубнит…

А Герта? Ей уже давно все ясно. Но она знает, что обязана слушать или хотя бы делать вид, будто слушает, — на случай, если вдруг муж взглянет на нее. Неважно, что ничего нового для себя она не услышит, ее роль понятна ей с первых же слов Берта.

В последующие дни Шенбек демонстративно занимается подготовкой к отъезду, к поступлению на военную службу. Объявлена семейная мобилизация, все от мала до велика должны носить вещи, помогать в сборах.

На третий день после аудиенции у тестя Берта положила на стол перед мужем вскрытое письмо с печатью соответствующего militärkommando.[14] Письмо было адресовано фирме, и текст его подтверждал, что просьба дирекции Mannesmann-Werke, A. G. об освобождении лейтенанта запаса Берта Шенбека от воинской повинности по причине его незаменимости на производстве удовлетворяется.

У лейтенанта морских сил Курта фон Лютценфельса все, напротив, прошло быстро и гладко. Спустя неделю он уже мог передать в Киле полномочия и бумаги преемнику, а еще через три дня уже докладывал о прибытии в штабе подводной базы. Его откомандировали на подводную лодку У-123, вверив предписанное число подчиненных.

Это было в день, когда вышедший из лазарета Дональд Гарвей вступил на палубу транспортного парохода «Икар».

Время, пока Гарвей ожидал отплытия, поначалу тянулось, как густой мед: в его медлительности было немало сладкого — будто смотришь на великолепное яблоко, но не спешишь его сорвать, не протягиваешь руку, чтобы продлить предощущение чудесной сладости, которая от тебя не уйдет. Но к исходу третьего дня ожидания ему пришлось призвать на помощь весь свой здравый смысл: если бы он уже был дома, каждая секунда сокращала бы великолепный ломоть отпуска, а теперь отпуск еще весь впереди — целехонький, ненадкушенный. В последующие дни и это утешение уже не помогало, Гарвей усиленно доискивался причин бесконечной задержки и узнал то, что подозревал и сам: судно ожидало полной загрузки. Еще один транспорт раненых — и «Икар» поднимет якоря.

Неделя учебных маневров — и вот уже полный нетерпения фон Лютгенфельс является за первым боевым заданием. В штабе он встретил старых знакомых. Они отнеслись к его настойчивости с пониманием: ведь на парадной форме товарища еще не красовалось ни одной награды.

Фон Лютгенфельс горько усмехнулся: не прикажете ли получить ее за инспекционную службу в Киле?

Хорошо, хорошо, теперь ему представится возможность отличиться.

Патрулирование? Это не для него.

Тогда дальняя разведка?

Он не новичок, хоть несколько месяцев и провел на суше.

А что бы он предложил сам?

Фон Лютгенфельс ответил без промедления: Ла-Манш!

Командир базы подводных лодок — ибо дело в конце концов дошло до него — с сомнением покачал головой:

— Риск слишком велик.

Фон Лютгенфельс любит рисковать!

— Я имел в виду не вас, слишком велик риск для подводной лодки.

Фон Лютгенфельс обо всем информирован. И все же?

Да, да, как раз поэтому. Если он отправится в плаванье на подводной лодке, то на ней и вернется. Ла-Манш, только Ла-Манш! Не станет же фон Лютгенфельс объяснять «старику», что ему нужен уничтожающий козырь в игре со свояком!

Командир никак не мог решиться. Обер-лейтенант ему нравился, хоть он и не был уверен, достаточно ли под этой показной храбростью реальных оснований. Впрочем, паренек из клана Маннесманов. Н-да…

— Завтра явитесь за приказом.

В тот вечер обер-лейтенант Курт фон Лютгенфельс ушел из офицерского казино сразу же после ужина. Завтра он должен быть абсолютно отдохнувшим и свежим.

В ту ночь Дональд Гарвей, в гражданской жизни официант, ныне пехотинец-связист китченеровского добровольческого полка, долго не мог уснуть, поскольку вечером наконец-то последний транспорт доставил легко раненных и поправляющихся, пополнив тем самым недостающее количество пассажиров на «Икаре», который завтра же поднимет якоря.

У-123 вышла в море, едва забрезжил рассвет. Правда, о свете вообще говорить не приходилось, поскольку над морем стоял густой, непроглядный туман. Видимость? Едва на сотню метров.

Фон Лютгенфельс стоял на мостике, защищенный от сырого холодного ветра башней подводной лодки. Вортник шинели поднят, руки в карманах; висящий на груди бинокль пока бесполезен. Разве что приблизит молочную стену, которая окружает подводную лодку со всех сторон.

Лютгенфельс недоволен. День, который должен был для него начаться фанфарами солнечных лучей, не обещает ничего, кроме разочарования. Только особое везение подсунет добычу под самый нос подводной лодки! Почти полная безопасность, которую наступающий день сулит его экипажу, не может уравновесить теневые стороны складывающейся обстановки.

Фон Лютгенфельс места себе не находит, до того ему хочется совершить что-нибудь необычайное, исключительное! Именно теперь. Если быть искренним перед самим собой — ах, как это его не бесит, но он не может не признать: разве в этом идиоте, в этом… Шенбеке дело… неужели ради него нужно проверять себя? Свое мужество?! Да это же сущая бессмыслица!! Скорее… да, так оно и есть: просто после чиновничьего безделья в Киле ему необходимо размяться, честно повоевать. Так! А если притом он хочет и чем-то отличиться, то лишь чтобы доказать свою активность, доказать исключительно самому себе… А теперь довольно: он мужчина и должен совершить мужское дело, каковым была и остается борьба. Борьба и победа.