Европа в окопах (второй роман) - Милош Кратохвил

И только на седьмой неделе фронтовой жизни Гарвея произошло событие, превратившее его в настоящего героя. К такому заключению он пришел сам после придирчивого анализа, взвешивания и окончательной оценки.

Затем это событие было квалифицировано его товарищами как самая большая удача, о которой только может мечтать солдат. Речь шла о ранении, обеспечившем пострадавшему без серьезного ущерба для здоровья госпиталь и транспортировку в Англию.

Кроме того, различные обстоятельства позаботились — для будущего успокоения совести Гарвея — о надлежащей драматической «рамке» происшествия.

За несколько дней до того артиллерийская пальба неприятельских батарей приблизилась чуть ли не к самой границе участка, где служил Гарвей. На сей раз это действительно была убедительная иллюстрация к представлениям Дональда о войне, отдававшаяся гулом в барабанных перепонках, бившая по нервам и заставлявшая колебаться почву под ногами. Достаточно было часа, минуты, секунды, чтобы шквал артиллерийского навесного огня продвинулся на километр дальше, накрыв блиндаж связистов. Сами они не делали, да и не могли делать ничего иного, как то же, что и при прежних, более невинных артиллерийских налетах: просто сидели, прилепившись спинами к земляным стенам блиндажа. Но страх и представление о собственном героизме поднимались в сознании солдат все выше, точно ртуть в термометре.

А потом…

…Потом грохот канонады стал удаляться, слабеть и совсем умолк.

Солдаты в блиндаже вдруг принялись хохотать. Все. Безо всякой причины и оттого особенно громко.

Весело хлопая друг друга по спинам, они высыпали в окоп, чтобы дохнуть свежего воздуха. Заметили, что окоп завален поднятой снарядами землей и гарью, но нисколько не огорчились. Сознание миновавшей опасности вызвало в них чувство радости и облегчения.

И в этот момент…

Кусочек свинца в конической стальной оболочке, выпущенный из дула вражеской винтовки просто так, наобум, перелетел через земляной «поридж»[12] — так Томми окрестили бесформенную кашу перед окопами, — попал в противоположную стенку английского окопа, прямо в округлость большого кремнистого голыша, освобожденного из глиняного плена недавними дождями. Если бы пуля прошла двумя сантиметрами левее или правее, она зарылась бы в землю, и та погасила бы ее энергию. Но тут она наискосок отклонилась от своей траектории и продолжала путь лишь с еле приметной потерей скорости. А то, что это произошло на самом повороте окопа, открыло новую трассу для ее полета, который еще секунду продолжался в свободном пространстве. Затем пуля пронзила кожу, мясо, легкие и вновь мясо и кожу Дональда Гарвея, закончив свое зигзагообразное путешествие уже в другом колене английских окопов.

Это был — как по направлению пулевого отверстия и слабому кровотечению установили на месте сами товарищи Гарвея — сквозной прострел правого легкого без нарушения аорты. Судя по тому, как чувствовал себя раненый, не было даже задето ни одно ребро.

Короче, привалило ему чертовское счастье.

Доброволец! Прямо из окопов! Боевое ранение!!! Чего еще он мог себе пожелать?

И ничего не болит…

Заботливо перевязанный, он покачивается на носилках, потом его выгружают в полевом госпитале.

Откуда здесь столько раненых?

Только теперь Дональд вспоминает артиллерийский оркестр, добравшийся чуть ли не до самого их окопа.

Значит, это его жатва. Как мало было нужно, чтобы и он, Дональд, попал в эту мясорубку!

Выходит, он может добавить к своим воинским заслугам и участие в драматической бойне, жертвы которой сейчас окружают его со всех сторон. Здесь он воочию видит подлинное лицо войны.

В тот момент, когда его положили близ главного входа в полевой лазарет, сюда прибыли два транспорта с соседнего участка фронта, из окопов, находившихся рядом с китченеровцами. Значит, так мог выглядеть и он?

Перед его взором дефилировали бесконечные ряды носилок, больничных или наскоро изготовленных из парусины и жердей, и на них полный набор многообразно изувеченных тел — от легко подстреленных… до тяжело раненных… Были тут и развороченные человеческие останки, которые чудом донесли сюда свое последнее дыхание. А здесь все это переложили или просто сбросили на лазаретные койки, и рядом с ними, и под них, и в узких коридорах, и снаружи на землю, красную от крови и чавкающую багровой грязью, а от операционных столов и опустевших — только на миг — коек навстречу этому потоку бежали солдаты-носильщики с переброшенными через плечо мертвыми, с ведрами, наполненными отрезанными руками и ногами, кусками мяса и внутренностями, — и все это распространяло густой сладковатый запах, смешанный со стонами, криками и проклятьями.

Нет. Дон действительно может сказать, что ему повезло.

Короче: он получил свою пулю в нужный момент и больше не будет об этом думать. Теперь он благосклонно вручит себя силам, которые в конце концов обязаны (!) как можно осторожнее и заботливее доставить его в объятия Бетси.

Но получилось это не так скоро, как надеялся и — главное — как того хотел Гарвей.

Перевязки, заключения врачей, из полевого лазарета в тыловой госпиталь, из госпиталя в центральный сборный пункт в Кале… Дональда с этим примиряет только то, что все проволочки не отнимают ни дня из положенных ему на поправку — так черным по белому написано в бумажке, которую он хранит на груди, и подтверждено медицинским диагнозом.

Рана не болит. Собственно, не болит она с самого начала. Только шевелить плечом не разрешают. Да и зачем ему? Обнимать он может и одной рукой.

В один прекрасный день цепь причин и следствий наконец привела к благополучному завершению, и Дональд Гарвей уже на собственных ногах поднялся по сходням на палубу туристского парохода «Икар», переоборудованного в госпитальное судно. В час, предопределенный судьбой, пароход отчалит, за несколько часов пересечет канал и пристанет в Дувре, в Англии, дома… Дома! А там уже будет его встречать Бетси!

Гарвей не знает, отчего он так в этом уверен. Его отъезд из Англии, задержка с отправкой на фронт, краткое пребывание на поле боя — по крайней мере теперь, когда Гарвей оглядывался назад, время, проведенное в окопах, казалось ему кратким, — затем мыканье по лазаретам… все это сделало невозможной регулярную переписку с Бетси. Но даже если почта с родины могла его не найти, то, он был уверен, хоть часть его писем дошла, а если и нет, Бетси сама должна почувствовать, что он, Дональд, наконец возвращается, уже плывет к ней, с каждым мгновением все ближе и ближе…

Правда, пока что он не плывет, поскольку «Икар» все еще стоит на якоре у мола. Пока что Гарвей должен довольствоваться тем, что он наконец-то на палубе английского парохода, и если все разумно взвесить, то, собственно, он уже сейчас на английской территории. Несколько миль туда или сюда дела не меняют.

Так что…

Так что можно считать — он уже дома; вот только руками не дотянуться до шеи Бетси. Но все равно никто и ничто уже не сможет помешать их свиданию.

А потом в их распоряжении будут четыре недели.

Целых четыре недели! В представлении Дональда они были равны бесконечности.

Этими мыслями он и занят на палубе до последней минуты, пока его не зовут ужинать. Дон поспешно глотает еду: поскорей бы в каюту, отвернуться на койке к стене и закрыть глаза, чтобы полностью отключиться от окружающего, мешающего его мечтам. Пожалуй, эта первая ночь на пароходе окончательно завершила первый военный этап в жизни Дональда, его мечты о будущем почти мгновенно были поглощены здоровым, освобождающим сном.

Почти за три недели до этой ночи произошло резкое столкновение между молодым Шенбеком-Маннесманом и его не менее молодым свояком Куртом фон Лютгенфельсом, мужем сестры Шенбековой жены.

Дату этой ссоры можно установить с точностью до дня: девятнадцать дней назад. Но и самая точная дата, даже если бы она каким-то образом достигла сознания Гарвея, ничего бы ему не сказала, и он никак не сопоставил бы ее с собственной судьбой.

Весь спор между свояками, некоторое время грозивший из словесного столкновения перейти в нечто гораздо худшее, в самом деле развивался весьма необычно. Началось это — как часто бывает при больших скандалах — совершенно невинно. С одной фразы…

Курт, войдя в кабинет своего свояка, небрежно уселся на боковую грань письменного стола, и на самом видном месте под стеклом, у переднего края столешницы, обнаружил следующий текст: «В той же мере, как предпосылкой величия Германии является прусское владычество над ней, так предпосылкой величия и торжества добра во всем мире является господство немецкой культуры, немецкого духа и характера. Генрих Трейчке». Дочитав, Курт с улыбкой обратился к сидящему напротив: