Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

И зачитал. А как дошел до слов «тут их серый волк растерзал и клочки по полю разметал», вздохнул глубоко и горько и покаялся:

– Говорю же, полнолуние… Вот так-то вот. Ну, тут простился я с Иваном навечно. И то, видеть его не хотелось. До того не хотелось… Одно время думал: нагряну, задавлю, как барана. Но как подумаю, сразу будто крови полна пасть. Братья его перед глазами маячат, как они от меня… один бежал, другой только пятился, глаза полоумные… И решил я: зря, что ли, я Серый Волк, синие леса мимо глаз пропускаю, реки, озера хвостом заметаю, скачу-лечу повыше месяца, пониже частых звездочек. Прыгну, куда глаза глядят, – глядят, да не видят. И будет хорошо: Иван-царевич уже помер, а я ни при чем. Разогнался я, да и прыгнул, только время тоненько взвыло, пожужжало, мимо пронеслось. И вот я здесь. За это и выпьем.

Утром фавн с не эллинской тоской в заведенных глазах с хрустом поедал квашеную капусту, запивая огуречным рассолом прямо из банки.

– Ничего-ничего, – утешал Никола. – Это тебе не пьяной горечью Фалерна. Привыкай. У нас без этого никак нельзя. Климат не тот. Зато и простуду поминай как звали. Шутка ли – голышом по снегу бегать? Порфирий ты мой Иванов. Семья Никитиных. Погоди, вот наведаюсь в деревню. Тулуп тебе справим, валенки.

Жизнь наладилась. Скоро фавн совсем освоился в подземном жилище и лихо кухарничал. Правда, Никола охотился чаще, потому что припасы поделили не поровну и не по справедливости. Иларий оказался вегетерианцем, и чтобы дотянуть до весны, Волку пришлось полностью перейти на скоромное. Волк и не жаловался. С Иларием было весело. Однажды Иларию захотелось рыбки. Стал он Серого подбивать: да где здесь море, да где здесь речка.

– Ты ж мяса не ешь?

– Мяса не ем. А рыба, она рыбка такая… – Иларий сглотнул слюну.

– Большая и маленькая, – с пониманием вставил Никола. – Ловись – ловись. Как же, знаем. Подождешь до весны. У меня к подледному лову наследственная идиосинкразия. Понял?

Иларий не понял, только вздохнул.

– Подожду.

Но едва весна приблизилась, стало ему не до рыбы. Сделался Иларий нервен и неспокоен. Желтое в глазах тлело янтарем, чаще затопотали по полу копытца: «Тум-тум. Тум-тум-тум». Все ему на месте не сиделось, а уходить далеко от Николина логова побаивался. Не забыл еще, как команда Сивого по всем правилам на него охотилась. И, вслушиваясь по ночам в отдаленный вой, теснее жался к мохнатому клубку в полкровати. Немаленьким волком был Никола. И то – поди-ка на себе царевича возить.

А весна прибывала, и прибывало фавново беспокойство. Как полили дожди, стал он дерганый, крученый весь. То и дело взмекивал скандально, напускался на Николу по сущим пустякам. Придет, бывало, Никола с охоты, в грязи по колено, промокший, падет у очага погреться, шкуру просушить. А фавн тут как тут:

– Грязи нанес! От тебя псиной пахнет!

«Чем от тебя пахнет…» – сощурит глаза Серый. – «Не попался ты мне в полнолуние. Остались бы от козлика рожки да ножки».

Потом пропадать стал Иларий. Уйдет с утра – и до ночи нет. Никола как-то отправился следом. Нет, ничего интересного: скачет по травке, потрусывая хвостиком, глаза хмельные, бормочет, приговаривает, а что – непонятно, да и не разобрать издали.

– Скушают тебя, Люш, – уговаривал, бывало, Никола. Без толку. Но заметил Никола, что и трава в тот год бодрее прежнего из земли лезла, и листья на глазах из почек выкручивались, и птицы вдвое громче пели, и цветы ярче цвели, а первая земляника много раньше срока заалела. Никола сперва на военных грешил, все принюхивался в сторону полигона.

Однажды Иларий к ночи не вернулся и ночью не вернулся. Никола вышел его искать, побежал по следу. Скоро услышал дудку незнакомую, мотив тягучий. Покрался кустами, логами на песню – к берегу реки. Выполз чуть ниже, и диву дался. Русалка здешняя Мавруша, бывшая от несчастной любви утопленница, тихонько пошевеливая гибкими ладошками, как плавниками, удерживалась у самого свода реки, ее белое лицо виднелось между дрожащими в течении звездами. Она как будто пряталась и слушала украдкой. На бережку над ней сидел кто-то, с приставленной ко рту двойной камышовой флейтой, и, покачиваясь, самозабвенно опутывал ночь и лес в ночи, и берег, и камыш, и течение реки одной непрерывистой мягкой неразрывной нитью, петля за петлей, слой за слоем. И ночь, и лес, и берег, и камыш под берегом, и река, и русалка, и звезды прошивались многажды и скреплялись друг с другом, и от этого ночь становилась все более и более ночью, а лес – лесом, а берег берегом, камыш камышом, и русалка русалкой. И даже звезды.

Волк лег на холодный влажноватый песок, вытянул морду поверх лап. Покой и тихая радость коснулись его души и, не встретив отпора, медленно прошли ее до самого… что самое в душе? Не надо о нем беспокоиться, понял волк. С этой-то дудкой. А слышали еще такое слово – «паника»? Он это устроить запросто может, единственный наследник Пана. Наверное, может. И он теперь никуда не уйдет от этого леса, этой реки, берега, русалки, трав и деревьев, птиц, наливающихся ягод. И от меня.

Каспер

Сколько себя помнил, он мастерил кукол – из любого добра, что ни попадет под руку. Не постоянно, но рывками, запоями. Они не задерживались дома, расходясь по друзьям. Изредка он делал куклу в подарок специально – с такими легче было расставаться. Те же, кто оставался в доме, какое-то время нежно любимые висели на стене, приколотые к обоям швейными булавками, потом оказывались заброшенными в небрежении в дальнем шкафу, нижнем ящике стола, застревали между папками и старыми журналами в секретере.

Ему советовали делать кукол на продажу – он соглашался, но так и не смог. Ему казалось, что они слишком наспех сделаны. Не так, как делают кукол на продажу, а как рисуют набросок, торопясь уловить ускользающую жизнь, которую легче передать малым количеством точных штрихов, чем подробным выписыванием деталей.

Но ему говорили, что его куклы прекрасны. Что они – не просто так.

Он и верил и не верил, зная, как небрежно приметаны с изнанки все детали, зная, что если отвести шерстяные нити, изображающие волосы, от лица «манюни» – станут видны узелки и стежки, да еще черными нитками, потому что белая катушка в момент вдохновения оказалась чёрт-те где, видимо в другой комнате или, может быть, на кухне – кто б ее искал?

Ни выкроек, ни прикидок заранее – никогда. Он ловил жизнь непосредственно из лоскутов, протягивая их между пальцами, укладывая так и эдак, резал криво, стегал широко, наскоро пряча неровные края и подтягивая стежками то, что торчало не на месте. Глаза он делал из круглых черных блесток. Этого добра у него было много: когда-то ими была обшита повязка на голову, ее еще мать мастера носила в молодости. В детстве ему досталось за распотрошенную просто так повязку. Под плотной чешуей зеркально-черных блесток оказалась капроновая сеточка. Это было давно. Потом блестки пригодились ему – он покупал другие, но с новыми, купленными в магазине, ничего не вышло. Манюни получались только с теми, старенькими, покрытыми уже по затускневшей поверхности тоненькими трещинками.

Мастер пришивал глаз черной ниткой, несколькими стежками-лучиками, и они вдруг оказывались распахнутыми ресницами вокруг блестящего зрачка. Рот мастер делал по-разному. Иногда даже просто подрисовывал фломастером улыбку, а то пришивал одну под другой две красные бисеринки – получались прелестные губки бантиком. Брови мог нарисовать, мог и вышить. Волосы нарезал из шерстяной пряжи и прядь за прядью пришивал к затылку. Мог оставить свободно болтаться по сторонам манюниного лица, мог с помощью ниток закрепить в умопомрачительной прическе. Пряжу выискивал в секондах – разрозненные моточки самых неожиданных цветов, и стоят совсем дешево. По секондам же – в ящиках с откровенным тряпьем – собирал лоскуты. Для того, чтобы наряжать своих манюнь, выманивал и выклянчивал вышедшую из моды бижутерию у всех подруг и подружек. Как-то так из ничего собиралась красавица-манюня. Отдавая в хорошие руки, он целовал ее и наказывал вести себя хорошо и принести удачу в новый дом.

Еще он делал арлекинов и пьеро, ангелов, принцев в кольчуге, связанной на спицах из тонкой медной проволоки.

И однажды он сделал Каспера.

Каспер был набит обрезками ажурных колготок тогдашней подруги мастера, и от этого натура его была нежной, ранимой и художественной. Это сразу было заметно по взгляду его широко расставленных глаз, которые мастер наметил двумя перекрещенными стежками черного шелка. Алым шелком он вышил Касперу застенчивую улыбку. Руки и ноги у Каспера были длинные и тонкие, очень гибкие – из Каспера, будь он человеком, вышел бы непревзойденный танцор или гимнаст. Мастер одел его в пестрое трико, как у арлекина, а красные туфли с длинными носками украсил большими желтыми бусинами, будто бубенцами.