В сердце Антарктики - Эрнест Генри Шеклтон

1 января 1908 г. тысячи людей пришли проводить экспедицию в Антарктику

Пройдя «Могучий», мы остановились, чтобы взять буксирный канат от «Куниа», и высадили при этом на катер «Кентербери» провожавших нас близких друзей.

Затем мы вплотную подошли к корме «Куниа» и приняли оттуда четырехдюймовый проволочный буксирный трос. Этот трос имеет четыре дюйма не в диаметре, а по окружности и сделан из стали высшего качества. Мы продели замок в петлю на конце троса и прикрепили к нему свободные концы обеих цепей «Нимрода». Затем отмотали по 30 морских саженей[28] каждой цепи по обеим сторонам носа судна и крепко обвязали внутренние концы вокруг фок-мачты [29]. Такое крепление, называемое на морском языке шпрингом, действовало, как пружина, уменьшая опасность того, что под действием неожиданного напряжения трос оборвется; благодаря собственному весу цепи оставались погруженными в воду даже при скорости движения в семь-восемь узлов. Покончив с этой операцией, мы дали сигнал «Куниа» двигаться в путь и через несколько минут оказались уже в открытом море.

Были легкий ветер и небольшое волнение, но не прошло и часа, как вода стала вкатываться на палубу через шпигаты[30]. Это показалось нам неважным предзнаменованием: если в такую хорошую погоду «Нимрод» не остается сухим, то что же будет с ним, когда задует настоящий южный шторм? «Нимрод» тащился за «Куниа», как ребенок, которого насильно ведут в школу, – безжизненно и безучастно. Помимо того, что «Нимрод» был перегружен, нос его еще оттягивала тяжесть буксирного каната, весившего семь тонн. Никогда еще не бывало, чтобы экспедиционное судно, отправлявшееся в Антарктику, шло на буксире до встречи со льдами. Но для нас много значило сберечь уголь – несколько сэкономленных тонн угля могли впоследствии спасти экспедицию.

Приближалась ночь, и последнее, что мы увидели в Новой Зеландии, был голый скалистый мыс, все более и более исчезавший в вечернем тумане. Обитатели «устричного закоулка», пообедав наскоро в столовой, всячески старались превратить царивший в их помещении хаос хоть в какое-нибудь подобие порядка. Кое-кому из научного персонала приходилось время от времени прерывать эти попытки из-за внезапных приступов морской болезни, и в этом не было ничего удивительного – даже бывалые моряки могли бы не выдержать: сочетание духоты с качкой судна было мало приятным. Некоторые члены отряда предпочитали спать на палубе, если им удавалось найти себе уголок. Одного из нас море так скрутило, что он трое суток подряд лежал пластом среди овощей и ящиков с маслом и карбидом на переднем мостике, несколько приходя в себя только в часы еды. Поскольку его ложе находилось как раз над камбузом, он только выползал из-под своих промокших одеял, протягивал вниз руку и жалобным голосом просил какой-нибудь пищи, чтобы заполнить желудок.

«Нимрод» покидает гавань Литтелтона. Позади флагманский корабль австралийской экскадры «Могучий»

Профессору Дэвиду отвели каюту Мичелла, который поселился в «устричном закоулке». Эта каюта была размером примерно 1,8 м на 0,9 м, а профессор вез с собой чуть ли не четверть тонны научных инструментов, книг и фотоаппаратов, так что, как легко можно себе представить, для него самого оставалось не слишком много места. Кают-компания «Нимрода» имела 3,7 м в длину и 2,7 м в ширину, и так как нужно было там по три раза в день кормить 22 рта, с самого начала пути возникли затруднения. Большим подспорьем на случай переуплотнения бывала каюта Дэнлопа, вмещавшая трех человек. Дэвис и Макинтош также помещали в своих каютах по одному голодному путешественнику. Еду сначала передавали в эти особые столовые, а затем кормили народ в основном помещении.

В первый вечер пути все шло хорошо, так как движение было относительно спокойным, но позже каждый обед или ужин превращался в серию приключений. Я поместился в капитанской каюте и колебался в выборе места для спанья между койкой и диваном, пока, наконец, плотник не сколотил мне кровать из планок высотой примерно в 10 см от пола. Мы не предполагали, что в течение ближайших двух недель, пока «Нимрод» не приблизится к месту зимовки, нам придется жить, не снимая с себя промокшей одежды, в состоянии постоянной бессонницы и настороженности.

Плохая погода на море не заставила себя ждать. Уже ночью 1 января юго-западный ветер стал свежеть, и на следующее утро оба наши судна отчаянно болтались на волнах. «Куниа» сигнализировал нам выпустить еще саженей тридцать цепей, присоединенных к его буксирному канату. Это было сделано с большим трудом. Судно переваливалось с боку на бок, цепи гуляли по палубе, перекидываясь с одной стороны на другую. При помощи нашего одряхлевшего сорокалетнего брашпиля[31] с ними не легко было справиться. Вот когда я ощутил все реальные последствия той чрезмерной экономии и стесненности в средствах, которые испытывались с самого начала организации экспедиции. Как хотелось бы мне иметь такое же великолепно оборудованное современное судно, как «Дискавери» – большой, специально построенный пароход, которым мы располагали во время предыдущей экспедиции!

После полудня ветер и волна увеличились, «Нимрод» нырял вверх и вниз, причем на палубе все, что могло сдвинуться, пришло в движение. Волны начали вкатываться на палубу. Через минуту мы оказались совершенно промокшими, а высохли по-настоящему только через две недели. Скоро уже по всей палубе ходила вода, белые гребни волн с грохотом разбивались о борта парохода, и брызги летели до мостика. Вдоль палубы пришлось протянуть леера[32], так как без них рискованно было передвигаться.

Нашей главной заботой были, однако, лошади. Вспоминая теперь о тех днях, я не могу понять, каким образом они пережили все страдания, которые выпали на их долю. В ту же ночь я организовал двухчасовые вахты, по два члена экспедиции в каждой, чтобы ни на минуту не оставлять лошадей без надзора и ухода. У нас были две конюшни – одна на правом, другая на левом борту, каждая по пяти стойл, между ними располагался передний люк. Наши вахтенные прозвали это место «кавалерийским клубом». В темные бурные ночи, когда волны, перекатывающиеся через передний люк, то и дело валили вахтенных с ног, здесь им приходилось не слишком сладко. Впрочем, они мужественно переносили все невзгоды и относились к ним юмористически, как наши предки, которые всегда с «одинаковым приветом принимали гром и солнце». Ночью в лошадиных конюшнях было очень неуютно, густой мрак прорезал лишь свет слабо мигающей лампы. Рев бури переходил в пронзительный вой, ветер рвал снасти, крыша конюшни и шлюпбалки, которые на нее частично опирались, раскачивались, скрипели и, казалось, при каждом резком наклоне судна грозили обрушиться. Волны с глухим шумом бились о палубу. Освещаемые тусклым светом фонаря, белые от пены водовороты воды проносились по конюшне и над передним люком. Даже до кормового мостика доносилось испуганное ржанье животных, отчаянно старавшихся удержаться на ногах посреди воды, заполнявшей качающиеся стойла. Временами особенно большая и мощная волна окатывала палубу, выбивала подставки из-под лошадей и кидала вахтенных чуть ли не в самую гущу бившихся животных. Как только сходила масса воды, вахтенные снова с трудом прибивали подставки на места, а затем опять усаживались на укрепленный на переднем люке мешок с фуражом. Можно себе представить, каким желанным казался для них отдых после такой двухчасовой вахты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});