Крест - Сигрид Унсет

– Благодарение богу, что ее нет здесь нынче. Хорошо, что она живет у тебя и Халфрид, – сказал Гюрд, когда они остались вдвоем.

То был единственный случай, когда из слов Гюрда можно было заключить, что он не ставит свою жену превыше всех женщин в мире…

Но Симон видел, как поблек и словно зачах Гюрд с тех пор, как взял в жены Хельгу, дочь Саксе.

В ту пору, как он стал ее женихом, Гюрд тоже не отличался словоохотливостью, но каждый раз после свидания с невестой он расцветал такой ослепительной красотой, что Симон как зачарованный глаз не мог оторвать от брата. Гюрд признался Симону, что и раньше видел Хельгу, но ни разу не говорил с ней и никогда не думал, что ее родичи согласятся выдать за него такую богатую и прекрасную девушку…

В юности Симон испытывал нечто похожее на гордость, любуясь удивительной красотой своего брата. Гюрд Дарре был прекрасен какой-то особой и чарующей прелестью: его наружность точно говорила всем и каждому, что этот изящный, приветливый юноша добр, великодушен и сердце у него мужественное и благородное. А потом он женился на Хельге, дочери Саксе, и… Гюрда Дарре точно подменили…

Гюрд всегда был молчалив, но братья постоянно держались вместе, а Симон умел поговорить за двоих. Он был остер на язык и общителен; на пирушках и охоте, в потехах и состязаниях, для разных шалостей и молодечеств у него всегда была ватага дружков и приятелей, одинаково любезных его сердцу. Брат повсюду следовал за ним – говорил мало, но улыбался своей прекрасной, серьезной улыбкой. Зато в тех редких случаях, когда он открывал рот, все прислушивались к его словам…

Но теперь Гюрд Дарре молчал как могила…

В то лето, когда Симон вернулся домой и объявил отцу, что он и Кристин, дочь Лавранса, по взаимному согласию желали бы расторгнуть бывший между ними сговор, Симон почувствовал, что Гюрд угадал многое из того, что крылось за этим решением. Угадал, что Симон любит свою невесту, что у него были какие-то причины освободить ее от данного ею слова и что из-за этих причин сердце Симона испепеляют гнев и горе. Гюрд осторожно посоветовал отцу примириться со случившимся. Но он ни разу ни словом, ни взглядом не намекнул Симону, что угадал все. И Симону казалось: будь он в силах полюбить брата еще сильнее, чем любил с первых дней своей жизни, он полюбил бы Гюрда теперь за его молчание…

Симон во что бы то ни стало хотел вернуться к себе в усадьбу в веселом и беспечном расположении духа. Дорогой он придумывал дела, чтобы навестить своих друзей, живших в долине: передавал хозяевам деловые поручения и приветы от их общих знакомых, пил, прогоняя хмелем тоску, а потом приятели Симона седлали коней и скакали вместе с ним в соседнюю усадьбу, где жил какой-нибудь их друг и собутыльник. По первому морозцу скакать было легко и привольно…

Последнюю часть пути Симону пришлось проделать в сумерках. Хмель уже сошел с него. Слуги продолжали хохотать и зубоскалить, но хозяин не отзывался больше ни на смех, ни на острые словечки – как видно, устал.

Наконец они приехали домой. Андрес по пятам ходил за отцом, а Ульвхильд кружила вокруг седельного вьюка: уж верно, отец привез для нее какие-нибудь подарки. Арньерд поставила на стол пиво и кушанья, жена уселась рядом с Симоном и, пока он ел, болтала и расспрашивала его о новостях. Когда дети улеглись спать, Симон посадил жену к себе на колени, и стал рассказывать ей обо всех друзьях и родных, передавая от них поклоны.

И про себя он подумал, что стыдно и недостойно мужчине жаловаться на такую долю, какая выпала ему…

На другой день, когда Симон сидел один в горнице Семунда, туда вошла Арньерд, чтобы подать ему поесть. У него мелькнула мысль, что сейчас самое время поговорить с ней сглазу на глаз об искателе ее руки, и он тут же передал дочери свой разговор с хозяевами Эйкена.

«О нет, красотой она не может похвалиться», – думал отец, глядя на стоявшую перед ним девушку. Приземистая, коренастая, с широким и грубым бледным лицом и копной белесоватых волос; сзади они были заплетены в две толстые косы, но спереди свисали на лоб и лезли девушке прямо в глаза; у нее была привычка то и дело отстранять их рукой…

– Как вам будет угодно, отец, – спокойно сказала она, выслушав Симона.

– Я знаю, что ты послушная дочь, Арньерд, но что ты сама думаешь об этом деле?

– Я ничего не думаю, дорогой отец. Как вы решите, так оно и будет.

– Видишь ли, Арньерд… Я мог бы повременить год-другой, чтоб еще ненадолго избавить тебя от всех хлопот и забот, какие выпадают на долю замужней женщины и матери… Но иной раз я думаю: может, ты сама хочешь обзавестись семьей и зажить хозяйкой в собственном доме?..

– Мне некуда спешить, отец, – ответила девушка с легкой улыбкой.

– Если мы просватаем тебя в Эйкен, у тебя по соседству будут твои богатые родичи… Как говорится, одна головня в поле гаснет. – Заметив озорные искорки в глазах Арньерд и ее лукавую улыбку, он поспешно добавил в смущении: – Я имел в виду твоего дядю Гюрда.

– Я знаю, что не мою родственнику Хельгу… – сказала она, и оба рассмеялись.

У Симона потеплело на сердце от благодарности богу, деве Марии и Халфрид, которая посоветовала ему узаконить эту дочь. Стоило им вот так посмеяться наедине, и ему не нужны были никакие другие доказательства его отцовства.

Он встал, стряхнув с ее рукава приставшие к нему крупицы муки.

– Ну, а сам жених? По душе ли тебе сам Грюнде? – спросил он.

– В общем, да. Я видела его мельком, но он мне понравился – да ведь и не всякой молве можно верить. Но вы решайте, как вам угодно, отец.

– Ну, значит, так тому и быть, как я сказал Осмюнду и Грюнде. Придется им подождать, пока ты станешь немного старше, коли они не передумают к тому времени… Но вообще ты знаешь, дитя мое, я не стану приневоливать тебя к замужеству. Тебе самой решать, где твое счастье, коли ты сможешь рассудить об этом собственным разумом. А разумом тебя бог не обидел, моя Арньерд.

Он привлек девушку к себе и поцеловал. Она залилась румянцем, и Симон вспомнил, что давным-давно не целовал свою старшую дочь. Вообще-то он был не из тех мужчин, что стыдятся обнять жену при свете дня или поиграть со своими детьми. Но все это было как бы в шутку, а с Арньерд… И Симон вдруг подумал, что эта его дочь – единственный человек в Формо, с которым ему случается говорить всерьез…

Он подошел к южной стене горницы, отодвинул заслон отдушины и через маленькое отверстие окинул взглядом долину. В воздухе чувствовалось дыхание южного ветра; там, где горные хребты смыкались, закрывая край неба, вставали огромные серые тучи. Но когда солнечный луч пробивался сквозь их толщу, все краски сверкали особенно сочно. Оттепель слизнула безжизненно белую пелену инея, поля стали бурыми, еловый лес – иссиня-черным, а еще выше, где безлесые утесы поросли мхом и лишайником, солнечный свет ложился ослепительными золотисто-желтыми бликами…

Симону чудилось, будто осенний ветер и все это трепетное сияние в воздухе напоены какой-то чудодейственной силой. Если к празднику всех святых прольется настоящий дождь, в ручьях хватит воды, чтобы молоть хлеб по крайней мере до рождества. Тогда он пошлет людей в горы собирать мох. Осень выдалась на редкость сухая, Логен обмелел и тоненькой струйкой бежал меж обнажившихся мелей: желтого гравия и серого камня.

Во всем поселке только у хозяев Йорюндгорда и у священника были мельницы на реке. Симон не любил просить у родичей разрешения на помол, тем более что все окрестные жители обращались к ним с этой просьбой, так как отец Эйрик взимал помольную плату. Да и вдобавок прихожане считали, что он тогда слишком хорошо будет знать счет их урожаю, а все знали, как жаден священник, когда дело идет о церковной десятине. А Лавранс всегда позволял соседям безвозмездно молоть на своей мельнице, и Кристин желала, чтобы порядок, заведенный отцом, сохранился и при ней…

Стоило Симону невзначай подумать о ней, как сердце его мучительно стеснилось и заныло…

Был канун праздника святых Симона и Иуды, в этот день он, по обыкновению, ходил к исповеди. Он для того и заперся, когда все работники отправились на гумно молотить, здесь, в горнице Семунда, чтоб очистить душу и провести день в посте и молитве…

Ему не стоило труда припомнить свои грехи. Он ругался, лгал людям, когда они совали нос не в свои дела, застрелил оленя, хотя давно заметил по солнцу, что уже праздник, и охотился в воскресное утро, когда все прихожане слушали обедню…

О том, что произошло во время болезни его сына, он не мог и не смел упоминать. Впервые в жизни ему пришлось утаить грех от своего приходского священника…

Он много раздумывал о случившемся и в душе жестоко страдал. Должно быть, это был смертный грех – ведь он прибегнул к колдовству или по меньшей мере соблазн ил другого человека заняться ворожбой…