Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

им велит природа. А теперь мы в цугцванге: я и удовлетворить тебя не могу, и позволить тебе неверность не в состоянии.

Но – позволил, деваться некуда. Маялся сначала, обнаруживая знаки измен, бессонничал, злился и ненавидел, потом как-то утром – солнце злобно сияло – не выдержал, вызвал жену на ссору; оба друг другу, как сорвавшись с цепи, закатили умопомрачительные скандалы, чуть не подрались даже, но потом сели в кресло, обнявшись. Таина сквозь рыдания долго объясняла ему, что иначе просто не может, но он не должен относиться к этому как к изменам. Любит она его одного, одним им дышит. А все остальное (она так и сказала – «все остальное») – просто приятный и организму необходимый физиологический акт – вроде как покакать, – на который они с Хазеном просто не способны.

Говорила, что на самом-то деле она свято верность ему хранит (Хазен согласно кивал и улыбался – кисло и криво), что без него ей просто нет жизни; что, конечно, она не дура и понимает, что секс – это как нарко, то есть исключительно подлая штука, что вполне он может привести и к новой любви, однако она, Таина, в этом смысле очень себя блюдет и никакой, даже малейшей, влюбленности не допустит; она, в конце концов, не девочка и вполне себя контролирует.

Хазен, вообще-то, человек очень мудрый, но в конфликте с Таиной совсем потерявший ориентацию, согласно кивал, успокаивал, врал, что все понимает, и выторговывал себе страшную экзекуцию: «Но если это все-таки произойдет, ни секунды не медли, тут же скажи! Измену я вынесу, но предательство – никогда!»

Много еще глупостей в том же духе он ей тогда, в это страшное утро, наговорил, успокоил, что, дескать, пусть, не дурак, понимаю, раз уж ничего не поделаешь; что, разумеется, он прощает, да и кто он такой, чтоб не прощать, что будет к изменам ее относиться подобающим образом – ни упрека единого себе не позволит, ни намекнет, ни вздохнет, пусть даже от нее втайне.

Расцеловались, напоследок расплакались, попытались даже акт супружеский совершить на нарочно для тех целей приобретенной постели «нирвана»; и даже убедили друг друга потом, что все, в общем, хорошо вышло, и обнялись, и расцеловались, и вконец расчувствовались. И все осталось по-прежнему.

С одним разве что исключением – Хазен потерял право, сам отдал его, идиот, не то что демонстрировать свои страдания по поводу Таининых непредательств-измен, но даже и на сами страдания как бы потерял право.

Блюдя верность мужу, Таина развернулась теперь вовсю и свое деятельное участие во всякого рода оргиях почти не скрывала. Хазен же с прежней, если не большей, силой чувствовал боль, хотя упрямо убеждал себя при каждом удобном случае, что чувствует боль не с прежней силой, а с куда меньшей, но от этого муки его не только не становились слабее, а даже и наоборот – ядовители как бы и действовали на старика поистине разрушительно.

Он ссохся, ослаб несколько; дошло до того, что пришлось ему вернуться к занятиям омолодительным спортом, а ведь он к ним лет уж тридцать не имел повода обращаться. Помогало немного музыкальное нарко, но что такое нарко, даже «святое», по сравнению с муками влюбленного рогоносца?

Именно тогда Таина встретила Кублаха и совершила неизбежный переход «от измены к предательству». Добрая по натуре, она пожалела Хазена и, нарушив скрепленную «нирваной» клятву, ничего не сказала ему о Кублахе. Он, однако, очень быстро понял все сам – и промолчал. И чуть с ума не сошел от злости, ревности, боли, ненависти. И снова простил Таину – теперь уже молча, тайно.

Таина преобразилась. Каждое утро она, вся в предчувствии счастья, убегала к любовнику. Впрочем, даже и не к любовнику – любовники заполняют время постелью, а для Кублаха и Таины постель была необходимым, но сопутствующим обстоятельством. Даже трудно объяснить толком, чем они занимались. Мотались по планете, танцевали на парных бесколесках, мчались под водой в «каплях», просто сидели – обязательно держась за руки, как детишки.

Глаза Таины сияли… Да господи, сияла она вся!

На Кублаха же любовь подействовала не настолько фотогенично. Его хмуро-важный, пронзительно умный имидж отнюдь не выиграл, когда на него наложился флер этакого загадочного слабоумия. От подобного симбиоза вид его стал предельно идиотским, особенно вблизи от Таины, – и она была единственной, кто этого идиотизма не замечал.

Поначалу страсть к Таине была для Кублаха только избавлением от Дона. Дальше – больше: Кублах стал задумываться о женитьбе. Фамильный дом его на провинциальной планете Флорианова Дельта до сих пор, как правило, пустовал. Дом этот еще не знал ни одной женщины. В пятьдесят два года Кублах, поочередно увлекаемый множеством несостоявшихся карьер, упрямо избегал брачных уз. Теперь же о браке он подумал вполне серьезно и приземленно – он вдруг вспомнил, что для политика жена почти так же необходима, как галстук.

Таина говорила ему:

– Что угодно, но лишь бы не навредить Гальдгольму. Ни за что не разведусь с ним.

Он, конечно, кивал, но всерьез ее слова не воспринимал. Пой, пташечка, пой!

Он соглашался – ну, конечно, мы ему не навредим, пусть человек живет и радуется. И одновременно рассчитывал избавление от диплодока, рассчитывал, как и все, по-макиавеллиевски бездушно и вроде бы целиком логично – расставляя психологические ловушки, разблюдовывая все по отдельным шагам. По-своему Кублах к своим пятидесяти двум остался романтичным ребенком – он верил, глупышка, в торжество разума и бездушия.

И, как всегда, по мелочам кое-что у него всегда прекраснейшим образом получалось, потому что в большинстве случаев разум, каким бы это странным ни показалось, все-таки торжествует. Ко всеобщему сожалению.

У него, например, стала на первых порах срабатывать система хитроумных, по его мнению (а на самом деле вполне нелепых и примитивнейших), ловушек. Во всяком случае, Таина все меньше заговаривала о своем желании остаться с Хазеном и все благосклонней относилась к идее (о, конечно, неисполнимой, фантастической, но безусловно желанной) стать хозяйкой фамильного дома на Флориановой Дельте и еще одного дома, где Кублах родился и провел юность, – в городе Париж‐100 на планете Париж‐100. Правда, тот дом надо было еще купить. Это было, в общем, несложно: дом, как выяснилось, сейчас пустовал.

Ей также нравилось мечтать о политической карьере Кублаха. Планы у него были грандиознейшие, и в лице Таины он встретил благодарную слушательницу. И правда, разве преступно всласть обсосать далекую, тоже фантастическую (ой, ну совсем-совсем невозможную, это же просто для удовольствия!) возможность стать Первой или, по крайней