Двойники (рассказы и повести) - Андрей Левкин

Собственно, что она, Китайская Книга Перемен, такое? Делаются простые действия с подручным материалом, общим числом - шесть действий. Получаются шесть черточек: такая либо сякая. Каждая комбинация, а всего их шестьдесят четыре, означает что-то определенное. Что именно - поясняется в комментариях. Любая такая конструкция отвечает на вопрос, заданный человеком при гадании. А если вопроса не было, то, значит, сообщает о том, кто он нынче. Это похоже на картинки на дверях шкафчиков в детском саду. там вишенки-сливы. И, разумеется, все это похоже на рынок, потому что человек купит там то, что.... и так далее. Хотя, конечно, если человек купил себе пачку сигарет, то что о нем скажешь? Разве то, что он курящий.

Как взглянуть... Можно сказать и так, что люди, пришедшие на рынок, пришли сюда не за вещью, но за отрезом, отрезком следующей жизни. Так гатят болота: досточку за досточкой. Ведь человек, купивший сигареты, захотел вдохнуть в себя что-то более важное, чем просто глупый дом. И женщина, купившая пусть даже не малиновые, а черные колготки, обречена на то, что поднимется по облупленной лестнице или станет ждать, что по облупленной лестнице поднимутся к ней, одновременно с ожиданием чувствуя, как эти тонкие и упругие ниточки не дают ей разлететься.

Все они изнутри, с изнанки кожи, отмечены немного распутывающимися синими линиями, петляющими, спутывающимися в значки, похожие на водяные знаки на деньгах, что ли. Просвечивающие, если глядеть сквозь людей на свет. Они не могут прочесть то, что там написано. И они не знают где и почему оказались. И не знают, что с ними делают, делается. Происходит.

Девочка, увидевшая на рынке в лавочке сквозь невымытое стекло какую-то бижутерию, летит на эти тусклые, мигающие каким-нибудь сиреневым или лиловым бликом стеклышки, подмигивающие ей среди надутой и покрашенной блестящим металлом оправы, и хочет их. Если ей хватит денег, она это купит и станет девочкой, надевшей их, то есть совсем другой, вот только ненадолго. И чем больше такого она будет надевать на себя поочередно, тем больше и дальше она будет растворяться в слабой кислоте перемены, теряясь в собственном же теле, недоумевая, словно бы оседая на землю, не замечая этого, конечно.

Любая перемена, хоть из Книги, хоть сама по себе означает лишь невеликое количество слов и желание ровного порядка, пусть даже картежного, пасьянсного.

А иначе вокруг жидкий сгусток. Желе, медуза, мокрота. Полупрозрачный сгусток, скользкий на ощупь, отчего разглядывать его не хочется, мутит. Особенно если заметить, что внутри этого дрожащего, дребезжащего объема спутаны какие-то голубенькие, синие нитки. Они будто ползают внутри, и совершенно непонятно, что происходят с ними, когда они вылезают на поверхность слизи. И непонятно - откуда берутся. Если бы все они росли из одной точки, то, конечно, эта точка просвечивала бы более темным цветом. Впрочем, все это, похоже, отнести к довольно стыдной тайне природы, а зачем с ней амикошонствовать.

Она же не всегда и не всем покажет такое. Но если ты это видишь, то и сам переходишь в разряд этой вот слизи, так что с тобой все в порядке, потому что своих не стесняются. Да, стыдиться этой слизи, простеганной синенькими прожилками? Отчего? Ее синие нитки, изнутри глядя, похожи на водяные знаки - на каких-нибудь рыб или бабочек, которыми забили свои белые поля некоторые европейские деньги.

Все перемены из Книге Перемен, увы, уже состоялись. Природа оберегает людей от слизи с голубыми прожилочками, помещая их в шестьдесят четыре варианта. Разграфляет пространство, как тетрадку в клеточку. Да пусть все засохнет и станет хоть чем-то.

И любой такой сгусток лежит между смежными вещами, в щелочке между ними, в которой, если заглянешь, немедленно раскрутится буранчик, он возьмет за шкирку всю эту твою голубую слизь, примется крутить ее вокруг себя, верчением произведет воронку в ней, в которую - а хотя бы и из Неба - упадет ее точный смысл, слово. Утверждающее своим явлением исключительную важность именно этой заморочки и объявляя ее существующей всему свету, - чтобы там появился еще один бес.

2.

Голубые ирисы, будто проеденные порохом, чернилами на теле: вот только обычно татуировка значит куда меньше, чем косвенные признаки причастности. У любой твари есть своя нора, а сын человеческий, значит, и ведать не ведает, где б ему главу свою преклонить, такая досада. У любого народа есть место и есть время - размазанное по окружности года, а на этом обруче есть точка, где начинается новый год.

Тогда будто бы что-то с ними происходит: они сообща будто рвут у себя над головой какую-то бумагу, прорывают головами, будто выросли на вершок; ее лохмотья падают вниз, народ топчется по ней, танцует и уходит куда-то дальше, все пальчики их облизаны, ноготки подстрижены, все кудряшки завиты, и они въезжают в свое новое время медленно и счастливо, Ноевым ковчегом.

А у цыган ни места, ни времени - насчет места знают все, а вот о времени не задумываются: но нет у них не только своей страны, а и своего Нового года, и где у них гирлянда праздников с креповыми либо вечнозелеными цветками, висящими поперек улицы? Где разноцветные лампочки и хвойные ветки? Где бой часов на главной башне? Ну, да они празднуют все, что подвернется, но дело в другом.

Нет Нового года - с какого-то самого начала все еще идет один нескончаемый год, и потому эти люди не стареют, а смерть среди них дело не времени, но лишь отвечает собственной необходимости. Кудри седеют, им так надо. Кони дохнут, музыка рассыхается.

Нации, обладающие своими местом и временем, на всю жизнь заняты наблюдением за тем и другим, отчего и не видят, что там у соседей. Какой нынче год по бирманскому календарю? Где живет такой красивый на звук Аахен?

А у нас, цыган, ни времени, ни места, то есть - территория больше даже России, и ее не объедешь; а времени так много, что оно длится и не кончится: вот мы и не стареем, а только рождаемся и умираем. Когда есть свое время, оно всегда тикает возле уха - раз уж ухо его слышит. Это, наверное, хорошо нельзя же измерять его только собственным дыханием.

Цыгану не начать свою историю так, чтобы там были дома, стоящие на одном и том же месте, дома с людьми, которые все время в них живут, даже улицы все время другие. Что остается? Рассказывать истории друг про друга, но кому из своих это интересно в пятый раз?

Наверное, это замечательно: привычное время пробуждения, улица под окном не скользит из-под ног, все те же лица навстречу. Но в чашке, которой давно не пользовались, заводятся черви. От человека, ушедшего от себя куда-то слишком уж далеко, начинает нести псиной. Голубые ирисы, выходящие из земли, отвечают лишь за себя, но все равно красивы. Татуировка на теле значит меньше, чем ее отсутствие.

У нас нет Нового года, такая досада. Но выдам тайну племени: есть у нас Новый год, только он отмечается тогда, когда его захотелось отпраздновать. Поэтому никто и не сосчитает номер года: у всех по разному, всем всегда иначе охота.

Это может быть зимой, когда свет ламп примерзает к стеклам изнутри и может лишь немного отогреть то место, которого коснулся. В марте, где по сырому снегу черные шаги; в апреле, мае, июне - всегда достаточно совпадений или чего угодно, чтобы переключить счет времени - ничуть не худших, чем какая-нибудь другая женщина чужой породы.

Синие ирисы, вмороженные в зимнее, серое от инея стекло, ай, все это пространство из земли и времени можно проехать умом за два взгляда каким-нибудь третьим глазом, и нет никого из живущих там, кого нельзя было бы понять до самых его дальних печенок за взмах ресниц. Цыганский Новый год наступает тогда, когда появляется штучка, которой не было раньше.

Мы из какой-то, что ли, невнятицы и не имеем черт, потому что слишком уж легко подлаживаемся под вас. Жалеем. Вот ночью прилетает седая бабочка: происхождение и жизнь их совершенно необъяснимы - даже если объяснимо ее желание лететь на огонь. Города ночью липнут к земле, как бабочки к стеклу, и не знают о себе ничего: их слишком мало, чтобы заявлять собой порядок жизни. Между городами в темноте лежат дороги, а по ним едут цыгане, и любой наутро город окажется для них Новым годом.

А в чем наше высшее проявление любви к чужому? Перед его гробом пойдет цыганский оркестрик. Наша искренность не подлежит сомнению: покойник нам не заплатит. Впрочем, мы же не станем столь торжественно хоронить своих. Хотя, станем: чтобы те, кто оказался поблизости, не скучали бы.

3.

Размазанный растр - это примерно серый цвет в результате: вот так все половые тряпки становятся серыми, да и пластилин ведет себя так же, разделенный в коробке на липкие, осязаемые краски. Все смешать в один ком будет серым. С тряпками, впрочем, происходят и другие, почти красивые вещи: они расходятся, распространяются вширь, в них начинает проступать сетчатый каркас, потом они становятся просто клеточками: становятся похожими на тетрадку в клеточку. Но там ничего не написано, хотя и просвечивает нечто, если взглянуть сквозь тряпку на свет.