Любовь и пепел - Пола Маклейн

так я сказал Перкинсу. Но, честно говоря, книга все еще поглощает все мое свободное время, и даже больше. Я не занимался журналистикой с двадцать третьего.

С двадцать третьего года! В тысяча девятьсот двадцать третьем мне было четырнадцать, я была выше всех мальчиков на танцах и очень застенчивой. У меня слегка закружилась голова при мысли о разнице в возрасте. Ему было тридцать семь, и он уже так много сделал в жизни, в то время как я практически не сделала ничего. И я снова задалась вопросом, что я тут делаю.

— Как ты думаешь, каково это будет — снова вернуться к журналистике? — спросила я его. — Это же совсем другой вид писательства.

— Надеюсь, как с ездой на велосипеде. — Он криво улыбнулся. — Честно говоря, вся эта работа просто способ сделать хоть что-то для Испании и еще раз ее увидеть. Я люблю эту страну. Люди там такие милые и порядочные, как нигде в мире. И они не заслуживают того, что сейчас с ними происходит. Черт, да даже крысы не заслуживают Франко.

Он снова заглянул мне в лицо и спросил:

— У тебя все хорошо?

— Конечно. Почему нет? Я просто устала, вот и всё.

— Тогда надо отдохнуть. В ближайшие дни будет много дел, здесь почти никому не удается поспать. — Черты его лица стали мягче. — Рад тебя видеть, дитя.

Он направился обратно к двери, а я снова повернулась к городу, грязному, мерцающему и неразборчивому.

На следующий день я проснулась поздно. Получила переданное через курьера сообщение от Эрнеста, в котором говорилось, что завтра он собирается уехать в Ки-Уэст и я должна прийти в клуб «21», если будет время. Он отплывает в конце недели. Так много всего предстояло сделать в такой короткий срок! Эрнест подписался «Эрнестино».

Я села на кровать, из которой только недавно выползла, и, держа телеграмму двумя пальцами, перечитала ее снова. Слабое, вязкое чувство появилось в моей груди. Я была разочарована. Неделями я тешилась надеждой, что, если просто припаду к ногам Эрнеста, он осветит мое будущее и каждый мой дальнейший шаг станет понятен. Но это было глупо и по-девичьи. Он мне ничего не должен, и вообще, сегодня еще только понедельник. Он отплывает в Испанию в пятницу, а до этого должен успеть съездить во Флориду, закончить личные дела и позаботиться о семье.

Но факт оставался фактом: даже если он и хотел помочь, пока что я была совсем одна, и от этого мне стало не по себе. Может, так было всегда, но теперь мне казалось, что единственное лекарство — перестать жалеть себя и принять реальность. Время шло, и деньги разлетались на глазах. Мне нужна была работа, даже если я собиралась просто оставаться в Нью-Йорке. Но я хотела большего. Чего бы мне это ни стоило, я найду дорогу в Испанию. Буду зарабатывать как умею, разбираясь со всем на ходу. Мне всегда это удавалось, если честно. Это другие люди воспринимали все как-то запутанно, даже такие блестящие, как Эрнест.

Я вылила две обжигающе горячие чашки крепкого чая, приняла ванну и оделась. У меня был один хороший свитер — черный, кашемировый, едва ли подходящий для Мадрида, шерстяные брюки, куртка из колледжа Брин-Мор — и всё. Выйдя на Гроув-стрит, я поспешила к метро. Проспала все на свете. Уже почти наступил обеденный перерыв, а мне нужно было успеть провернуть одно дельце, а может, и два.

Несколько лет назад, когда я еще писала для FERA, на вечеринке в Вашингтоне я познакомилась с редактором журнала «Колльерс», и мы время от времени общались. Его звали Кайл Кричтон, и недавно он прислал мне очень милое письмо, где хвалил «Бедствие, которое я видела». Самое время было напомнить, что, как он выразился, я умею писать, хотя появиться в офисе казалось довольно отчаянным решением. У журнала тираж в несколько миллионов, к тому же совсем недавно мне отказал «Тайм».

Тем не менее я пошла напролом: купила пакет теплых каштанов для его секретарши, а затем потащила Кайла выпить в клуб «Аист». Но, оказавшись там, я поняла, что это место никак не ассоциируется с войной и самопожертвованием. Вокруг нас вращались белые пиджаки. Ресторан трещал от роскоши и привилегий, за каждым столиком — знаменитость, шикарная и ослепительная. Все здесь дышало великолепием.

— Я не прошу место в журнале, — попыталась я объяснить Кайлу. Он уже догадался, что мне от него что-то нужно. Я балансировала на грани. И эта эквилибристика отняла у меня все мужество. — Есть пограничники, я должна пройти проверку, иначе я вообще не смогу въехать в страну, не говоря уже о том, чтобы оказаться на месте событий. Нужны рекомендации. Настоящие.

— Ты хочешь, чтобы я нанял тебя стрингером. — Его рука задела ножку бокала, и шпажка с фаршированными оливками качнулась в коктейле, блестящем, как жидкость для зажигалок.

— «Нанять» — слишком громко сказано. Знаю, что еще не проявила себя как журналистка, но однажды я это сделаю. Может быть, тебе понравятся мои статьи, и вы их опубликуете.

— Может быть. — Его глаза ничего не выражали.

— Но все это пока неважно. Сейчас мне нужно письмо или что-то подобное, чтобы доказать, что я не сама по себе. Это обычная бюрократия. Бумажная волокита.

— И что потом?

— Честно говоря, не знаю. Понятия не имею, что дальше. Но я точно не могу сидеть сложа руки, когда столько всего происходит и многое поставлено на карту. — Когда эти слова слетели с моих губ, я вдруг осознала, как это все несерьезно, даже наивно прозвучало для него. — Ты думаешь, я ненормальная?

— Нет, просто идеалистка. И очень молода. Ты интересное создание, Марти. Если бы ты была моей дочерью, я бы сжег твой паспорт и приковал цепью к двери подвала. Мне кажется, война не место для молодой женщины. У тебя очень доброе сердце. — Он повернулся к своему бокалу, обдумывая что-то, а затем сказал: — Если ты действительно решила туда поехать, не думаю, что я смогу тебе помешать.

— Спасибо, Кайл. Ты не пожалеешь! — В порыве облегчения и ликования я схватила его за руку.

— Надеюсь. — Его лицо омрачилось.

Я на мгновение растерялась, пока не поняла, что он беспокоится не о своей чести или чести журнала, а о том, что я могу умереть в Испании. В ежедневных газетах, публикующих список жертв, иногда упоминались американцы, сражавшиеся с января в Батальоне имени Авраама Линкольна. И лишь вопрос времени, когда будет убит очередной корреспондент.

Мы все были в зоне риска.