Дочь палача и театр смерти - Оливер Пётч

– А ты? – спросил Симон. – Ты тоже считаешь, что это дело рук Гёбля?

Кайзер закашлялся так, что ему пришлось схватиться за полку. Когда приступ прошел, учитель покачал головой:

– Вообще-то на него это не похоже. Да и вряд ли Гёбль смог бы в одиночку привязать Доминика к кресту, а потом поднять. Одному такое не под силу. Ты сам говорил об этом прошлой ночью. – Он склонил голову. – С другой стороны, между семьями Файстенмантелей и Гёблей с давних пор царит вражда. Гёбли занимаются росписью и следят, чтобы фигурки были как следует разукрашены. Благодаря этому они стали вторым по могуществу семейством в общине. Как и Файстенмантели, они заседают в так называемом Совете шести, который вершит судьбу деревни.

– Позволь угадать, – проговорил Симон. – В этом Совете шести все друг с другом враждуют.

– Скажем так, все они себе на уме. Поэтому представление так много значит. Оно сплачивает жителей. Ну, по крайней мере раз в десять лет.

Кайзер снова сел за стол, черты его лица заострились.

– Никак в толк не возьму, почему ты вернулся, – покачал головой Фронвизер. – В том смысле, что в Ингольштадте у тебя было все. Должность в университете, просторное жилье, любимая жена…

– Тогда, десять лет назад, когда моя Грета умерла, – перебил его Кайзер тихим голосом, – я вдруг почувствовал, до чего же я одинок. И в какой-то момент жизнь в Ингольштадте, в этих стенах, мне опротивела. Видимо, по этой причине я и вернулся восемь лет назад. Здесь я родился, здесь мой дом.

– Прости, – проговорил Симон. – Глупо было с моей стороны…

– Брось, – Кайзер отмахнулся. – Хотя ты прав. Понять такое и впрямь непросто. Скажем так, в Обераммергау я хотя бы среди своих, у меня есть занятие. – Он улыбнулся: – Дети любят меня. Возможно, некоторые из них действительно попадут в гимназию. А уж из Петера я непременно сделаю ученого. Или, может, священника, или…

Симон рассмеялся:

– Только не священника! С меня довольно вашего бледнолицего ворчуна… как там его? Гереле? Для занудного шваба звучит вполне себе… – Он нахмурился: – Чем-то я его преподобию не понравился, как и судье Ригеру. Этот невзлюбил меня уже за то, что я из Шонгау.

– Люди здесь не любят, когда чужие вмешиваются в их дела, пусть даже и живут в нескольких милях. – Кайзер подмигнул: – Но можешь не беспокоиться. Пока ты пользуешься покровительством Конрада Файстенмантеля, тебе здесь ничего не грозит.

– Ну, замечательно, – простонал Симон. – Теперь мне куда спокойнее.

Он вдруг заподозрил, что тот незваный гость, возможно, был не простым торговцем или вором. Кроме того, Фронвизер не мог представить себе, чтобы Ганс Гебль распял другого человека только за то, что тот присвоил его роль в представлении. Может, за всем этим крылось что-то другое?

Кайзер хлопнул в ладоши и тем самым прервал его размышления.

– Думаю, пора рассказать тебе кое-что о твоих пациентах и о том, что ждет тебя в ближайшее время, – начал он бодрым голосом. – Итак, под уступом живет старуха Райзер; у нее сильный кашель, как и у многих в деревне. Кузнец Адам Цвинк давно жалуется на ломоту в суставах. У его жены какие-то зеленые выделения, хорошо бы тебе взглянуть, и…

Симон терпеливо слушал о жалобах своих будущих пациентов. Они ничем не отличались от пациентов в Шонгау, хотя многие здесь действительно слегли с тяжелой лихорадкой. Цирюльник с сочувствием смотрел на Георга Кайзера: бледный и небритый, он то и дело вынужден был прерываться и кашлял. Его тоже болезнь не обошла стороной.

И чем дольше слушал Фронвизер, тем крепче становилось его убеждение в том, что недельное жалованье в двенадцать гульденов было не таким уж и щедрым.

* * *

Туман, словно огромный саван, укрывал вершины гор. Вороны с карканьем кружили над скалистой, покрытой снегами громадой Кофеля, который уже сотни тысяч лет стерег эти места.

Кофель наблюдал еще, как низкорослые люди, одетые в кожи и меха, совершали у его подножия кровавые жертвоприношения и возносили почести своим богам. Мгновением позже он терпеливо взирал на римские легионы, которые прорубили в скалах дорогу, неся войну через перевалы. В битвах между людьми в железе и людьми в коже и мехах он не выбирал сторон, не погребал воинов под лавинами – лишь смотрел, как они разбивали друг другу головы. Снова лилась кровь, и боги принимали новые жертвы… Крики казнимых и замученных возносились до самых вершин, где среди холода и скал вили свои гнезда орлы.

Но его это не тревожило. Что вообще могло его потревожить?

Затем пришли рыцари, и с ними появилась эта крепость, камни для которой они вырубали из его плоти. Крепость была давно разрушена, лишь поросшие мхом развалины у его подножия напоминали о ребяческих помыслах ее создателей.

Потом вырос монастырь. По дорогам двинулись паломники и торговцы и принесли с собой чуму и войну. Двуногие, подобно крошечным муравьям, непрерывным потоком стекались в долину, стараясь ничем не пробудить его гнева. А когда они умирали, приходили новые.

Люди играли в странную, лишенную смысла игру.

Кофель столько всего повидал, что не удивился и этим странным созданиям, которые преодолели ближайший хребет и двигались на восток. Они были маленькими, даже меньше, чем простые двуногие, и лица их скрывались под островерхими капюшонами. В руках они держали кирки и лопаты, которыми прокапывали себе дорогу сквозь снег, даже в мае укрывающий склоны.

Маленькие существа напевали песню, вероятно, чтобы облегчить себе работу. Песня была грустная, и капюшоны подрагивали, словно существа всхлипывали под ними.

Кирки в их маленьких руках пробивали крошечные отверстия в его коже.

Так… так… так…

Ветер уносил стук и слова песни.

Так… так… так…

Иногда, через промежутки, которые для него были мгновениями, а для людей длились столетия, Кофель вздрагивал. Тогда поднимался гул, земля начинала дрожать, и человеческие дома рушились, словно составленные из веток.

Он прислушался к себе.

Скоро он снова пошевелится.

Но до тех пор он и дальше будет наблюдать за странными существами в капюшонах и с кирками, напевающих грустную песню.

Так… так… так…

Так… так…

Так…

Какой бы ни была их цель, его это не волновало.

4

Шонгау, утро 5 мая 1670 года от Рождества Христова

Якоб Куизль шагал вслед за Андреасом, и низкий стражник то и дело оглядывался на него. Голова гудела, настроение было отвратным. Палач только сейчас обнаружил, что оставил дома табак. Возможно, несколько затяжек немного подняли бы ему настроение. Потом он вспомнил: Лехнер на дух не переносил табачного дыма. Не будь Шонгау насквозь пропитан католической верой, секретаря легко было бы принять за ярого протестанта, враждебного всякому удовольствию.

Палач и стражник шагали по зловонным улицам Кожевенного квартала. Люди выглядывали из окон, провожали глазами странную пару. Кто-то выкрикивал вслед Куизлю насмешки, но другие молчали или крестились, когда широкоплечий гигант проходил мимо их дома.

В Шонгау палача боялись и избегали. Наряду с проведением пыток и казней Якоб обязан был убирать грязь и нечистоты с улиц. Кроме того, он следил, чтобы умершие животные не лежали подолгу по переулкам, а также считался опытным целителем. Куизль приносил городу немало пользы – и тем не менее горожане старались не пересекаться с ним. Считалось, что один только взгляд палача мог принести несчастье. В некоторых регионах необдуманный контакт с таким, как он, мог стоить порядочным ремесленникам членства в гильдии.

Поднимаясь вслед за стражником к Речным воротам, Якоб пытался вспомнить, когда в последний раз ложился спать трезвым. Вероятно, это было за день до того, как он узнал, что его сын Георг не собирается возвращаться в Шонгау. Младший внук Якоба выказывал большой интерес к семейному ремеслу – правда, он был еще слишком мал. Маловероятно, что Якоб успеет воспитать в Пауле преемника.

Достояние его семьи меркло, и он не мог ничего с этим поделать.

Они прошли Речные ворота и вошли в город с южной стороны, где стояли небольшие дешевые кабаки, за последние годы ставшие Куизлю вторым домом. Чаще всего палач сидел один, в стороне от других гостей, и молча пил свое пиво. Люди пока не осмеливались говорить о нем открыто, однако он чувствовал их взгляды, острые, как кинжалы.

Якоб смотрел на облупившуюся штукатурку трактиров, мелочных лавок и ремесленных домов. Потом взгляд его скользнул по кучам нечистот, обрушенной городской стене и многочисленным нищим и ветеранам, жавшимся по низким подворотням. Палач невольно вспомнил о Шонгау своего детства, богатом и могущественном городе. По Леху и крупным торговым путям сюда прибывали иностранные купцы со своими товарами. Янтарь, пряности, соленая сельдь, ткани, шелк и соль из Райхенхалля и Галля в Тироле… Однако со временем важные торговые маршруты сместились, и извозчики Шонгау давно жаловались, что их дело неуклонно шло на спад. Многие из них были вынуждены прирабатывать поденщиками у реки или в многочисленных гончарных мастерских, которые в последнее время появлялись как грибы после дождя. Деньгам, которые прежде стекались в Шонгау, теперь нашлись иные пути.