Оборот первый (СИ) - Криптонов Василий Анатольевич

— Второй вариант — тебе память отшибло в портале. — Язык у нее уже слегка заплетался. — Вероятность, конечно, ничтожно мала, но я слышал, что иногда при переходах бывает. И на самом деле вы не закрыты, но ты об этом не помнишь.

— Да ничего мне не отшибло! — Я чуть не добавил «дура пьяная», но сдержался. — Я прекрасно помню свой мир. Ещё утром новую тачку забирал, блин! И понятия не имею, с какого перепугу нас можно было запихнуть в закрытые. В Нижние — ну ещё ладно, технологии и правда так себе. А в закрытые-то с чего? Экология у нас — не сказать, чтобы отстой. По сравнению с той, что в курилке, где ты пепельницу подрезала, вовсе рай. И войны нету… Ну, по крайней мере, вчера не было. То есть, где-то на планете она есть, конечно — у нас так, чтобы вообще не было, не бывает, но…

— Как это, не бывает? — перебила тян.

Глаза ее заметно затуманились. Ну еще бы, три раза по полчашки — это тебе не глоток шампанского. Хотя, на вид, при ее комплекции и глотка бы хватило.

— У нас несколько континентов, — принялся объяснять расклад я, — и куча стран. Штук… не знаю. Сто, так точно, а может и тыща! Ясное дело, то тут, то там локальные конфликты возникают.

— Конфликты не считаются, — авторитетно объявила тян, — конфликты и у нас бывают, в них же никто не гибнет. Я про войны говорю.

— Блин, так и я про войны! У нас это просто так называется, «локальный конфликт». Ну, в том смысле, что не весь мир воюет, а пара стран сцепилась. Мировых-то войн у нас тоже всего две было.

— Весь мир воюет?! — ахнула тян, вылупив на меня и без того огромные глаза. — То есть, вообще весь?!

— Ну да. Потому так и называется. Но, говорю же, это…

— Так чего же ты хочешь! — всплеснула руками тян. — Если у вас каждый день где-то война и людей убивают, кто в ваш мир полезет в здравом уме?

— Ну… — Я, честно говоря, растерялся. — Можно ведь лезть туда, где нет войны? Земля большая.

— Угу. Путешествуешь, такой, или по делам приехал, и вдруг — шарах, война! Нет уж, — тян помотала головой, — в гробу я видал такие путешествия.

Следует признать, что определенная логика в её словах прослеживалась. Но менее обидно от этого не стало, скорее наоборот.

— Всё равно, — упрямо пробормотал я. — Вот придёт Диана, подтвердит, что никакие мы не закрытые!

— За это надо выпить, — решительно объявила тян. И подставила чашку.

Я, уже чувствуя, что томный вечер движется куда-то не туда, но пока не находя в себе ни сил, ни желания остановить движение, налил.

Чокнулись. Выпили.

— Ты любишь стихи? — после долгой паузы ставя на стол чашку, спросила тян.

Глаза ее попытались сфокусироваться на мне. Получилось не очень.

— Нет, — брякнул я.

Лишь мгновением позже сообразив, что с такими откровениями романтический вечер, на который успел возложить определенные надежды, и который, стараниями тян, уже активно катится не туда, может вовсе звездой накрыться. Попробовал исправить ситуацию:

— Ну, то есть, мне те стихи, которые надо было в школе учить, не нравились, занудство сплошное. А если хорошие, тогда да! Тогда люблю.

— Я тоже люблю, — сказала тян. И попыталась проникновенно заглянуть мне в глаза. Получилось ещё хуже, чем в первый раз.

Расстроило её мое признание в нелюбви к поэзии, или то, что чашка была уже четвёртой, сложно сказать. Но прекрасные голубые глаза вдруг стремительно наполнились слезами.

— Эй, — всполошился я, — ты чего?

Тян не ответила. Принялась раскачиваться на табуретке. Медленно и пока не опасно, но я на всякий случай встал и пересел поближе к ней. В момент, когда собрался дружески приобнять, тян вдруг громко, с надрывом, продекламировала:

— Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым!

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым!

— Ну, это, — осторожно попытался вклиниться я, — где ж не будешь-то? Вон, какая молодая. Жить и жить ещё.

— Ты теперь не так уж будешь биться, — не слушая меня, провыла тян, — Сердце, тронутое холодком!

И страна березового ситца

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Не заманит шляться босиком!

Я понял, что дама ушла в себя и вернётся не скоро. Пока не довоет, точно не вернется. Обреченно облокотился на стол. Интересно, в какой момент нужно было перестать наливать?

— Дух бродяжий! Ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств!

— Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

А вот про коня, я, кажется, даже слышал…

Завывания оказались заразными. Скоро я понял, что и сам подвываю в такт. И слова стихотворения мне, затерявшемуся среди чужих миров, ухитрившемуся утратить даже такое, о существовании чего прежде и не догадывался, рвали душу — сладкой в своей безысходности алкогольной тоской.

— Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло расцвесть и умереть!

Тян дочитала.

Я, потратив какое-то время на понимание того, что стихотворение закончилось, крепко её обнял. И поцеловал в глаз — целил в щеку, но оказалось вдруг, что уже и сам не очень фокусируюсь. Наполнил чашки.

Серьезно спросил у тян, попытавшись чокнуться с ней и промахнувшись:

— Летова знаешь?

Глава 11

«Не бухай, сынок», — помню, сказал мне папа. Я торжественно выпустился из девятого класса, и по этому поводу меня торжественно — ну, надеюсь, что хотя бы не роняли — принесли домой.

Прислонили к двери, позвонили в звонок и бросили. Уроды.

То есть, в той ситуации я сам поступил бы так же, но осадочек — вы же понимаете. Папа тогда в последний раз достал ремень… Наивный был.

«Не бухай, сынок», — уже с другой интонацией сказал папа, когда я вернулся из военкомата. Раз и навсегда поставившего крест на моих надеждах не думать о своей судьбе — по крайней мере, в ближайший год.

Ремень папа уже не доставал. И в словах отчетливо звучало сочувствие и понимание того, что он сам теперь не больно знает, что мне делать дальше. Утром, когда очухался, я прочитал сообщение от папы: «Пиво в холодильнике, в нижнем ящике. Матери проболтаешься — убью».

До сих пор помню, как меня распирало чувство принадлежности к взрослой мужской солидарности, и вместе с тем грызло ощущение какой-то жалкости — будто папа этим пивом в холодильнике мне диагноз поставил. Вот такая она, жизнь, сынок! Вот так оно теперь всегда будет.

Пиво я тогда не выпил. Открыл, долго задумчиво смотрел на бутылку, а потом вылил в унитаз. Нельзя же было обидеть папу.

«Не бухай, сынок», — сказал папа, когда актуальная девушка застала меня с бывшей. Прискакала к ней в общагу — до сих пор не знаю, по какому следу шла. Меня разбудить, как ни старалась, не сумела, моё тело в той стадии на внешние раздражители не реагировало, и не придумала ничего умнее, кроме как закатить скандал моим родителям. Ну, мама её любила и знала номер телефона. Взаимно.

Папа тогда внезапно расширил речь. Мамы дома не было, она утешала девушку.

«Бабы, сынок, — задумчиво сказал тогда папа, — это такое дело, что чёрт их знает, чего им надо. Ты, в общем, не лезь. Сами разберутся».

В папиной мудрости я с тех пор убеждался не раз. Сегодня, проснувшись от звона в ушах, попытавшись продрать глаза и забив на это, услышал женские вопли. Вопили на два голоса. Я вспомнил папу и постарался притвориться, что всё ещё мёртв — зарылся поглубже в подушку. Понимание того, где я, с кем и в каком мире нахожусь, пришло уже после невольно прослушанного диалога.

— Прекрати смеяться! — визжала тян. — Это не то, что ты думаешь!

— Я не думаю, я вижу.

Насмешливый голос Дианы заставил меня притвориться еще более мёртвым, чем до сих пор.