Давид Бек - Раффи

сказать. Наконец, он выдавил из себя, что ему ничего не известно.

— Я знаю, — вмешался муншибаши, первый секретарь хана.

Человек этот, отравленный опиумом и алкоголем, с дрожащими руками, был грамотен и начитан, а потому и порядочнее других. Он принадлежал к тайной персидской секте, которая отрицала всякую религию как вредную, мешающую братству народов и сеющую между ними вражду. Муншибаши сказал, что отчаянный поступок армян продиктован чересчур тяжелыми налогами, что платят они втрое, вчетверо против положенного, что у них отбирают в счет долгов все их имущество, домашнюю утварь и даже детей.

— Конечно, после всего этого им ничего не оставалось как умереть… — закончил он.

Во время этого рассказа лицо мелика Давида стало мертвенно бледным, в глазах загорелась звериная ярость. Есть же еще на свете глупцы, выступающие против зла! Однако он сдержался и промолчал, ожидая, что скажет хан.

— У тебя есть их счета? — спросил хан.

— Конечно, — ответил секретарь, извлекая из-за пояса немалую кипу бумаг, и принялся отбирать счета татевцев.

Вошел духовный пастырь племени — имам. Все встали, поклонились, а хан пригласил его сесть на почетное место выше себя. Следствие по делу о притеснении армян прервалось.

После обычных приветствий и пожеланий здоровья хан с улыбкой обратился к имаму:

— Что делает наш дервиш? Приготовил ли обещанный маджун[31]?

— Он не все еще достал для этого, — серьезно отвечал имам. — Требуется еще сто золотников жемчуга, сто золотников крупных кораллов, десять золотников алмаза, яхонта[32], рубина, пять золотников мускуса[33], сто золотников чуби-чина[34], двести золотников червонного золота, и еще многое другое. Здесь всего не найти, и я собираюсь написать в Тавриз, чтобы оттуда выслали.

— Вовсе не нужно писать в Тавриз, — заговорил хан, желая услужить имаму, — эти драгоценные камни найдутся и у меня, вы все получите, но только в обмен на ваше святое благословение.

— В ежедневных своих намазах я и без того постоянно упоминаю вас, — сказал имам с присущим ему добродушием.

Хан молча наклонил голову в знак благодарности.

Имам, худой, иссохший старик лет за шестьдесят, был одет во все белое, как того требовало его благочестие. Чалма на голове напоминала огромный кочан капусты, живот охватывал толстый пояс из белоснежной, как пена, ткани. У него было двенадцать жен, а в этом возрасте он собирался жениться на четырнадцатилетней девочке, возложив надежды на чудодейственный маджун дервиша, который должен вернуть ему молодость и придать силы. Он искрение верил в свое возрождение, хотя волшебный маджун обходился ему дорого, все драгоценные камни уйдут в карман хитрого дервиша, который воображал себя новым Лохманом[35] в медицине.

— Этот дервиш, — заговорил имам, — чего только не знает. Он обещает приготовить для меня лекарство, от которого все седые волосы снова делаются черными. Может изготовить и другое снадобье, продлевающее жизнь на сотни лет.

— За чем же дело стало? — спросил хан.

— Состав редкий и дорогой.

— Такие лекарства по большей части готовятся из драгоценных камней.

— Да, именно.

Хан повторил, что его сокровища к услугам имама и попросил послать к нему дервиша, потому что и сам намерен заказать маджун. Тем самым хан сделал бы приятное дервишу — врачу и гостю имама. Словом, Фатали старался всячески услужить этому одетому во все белое высохшему старцу, воплощавшему в себе веру и духовное начало всего племени. Хан был умен, он знал, что, привлекая на свою сторону этого человека, сможет держать в узде весь народ.

Только одному человеку в шатре казались нелепыми эти разговоры — муншибаши. Он был очень недоволен, что появление имама помешало ему дать разъяснения по поводу притеснений армян. Сердито вытащив из нагрудного кармана золотую коробочку, он взял три шарика опиума, положил в рот и проглотил.

— А Мирза-Джафар (так звали муншибаши) уже принял свой маджун, — насмешливо заметил имам.

— Да, — ответил муншибаши в том же тоне, — таков мой маджун. Хотя он и не омолаживает, но помогает забыть все неприятности и горести мира.

— У тебя есть разве горести? — так же шутливо продолжал имам.

— У меня самого их нет, но меня мучают горести других… — сказал муншибаши философским тоном. — Я вижу в этом мире много всякого зла… Одни прибегают к любым средствам для продления своей жизни, чтобы подольше наслаждаться ее плотскими утехами, другие добровольно укорачивают ее, дабы найти успокоение в смерти…

Хан и имам давно уже привыкли к иносказаниям секретаря и не рассердились на его явные намеки. Дервиши вообще в почете у персов, несмотря на то, что их взгляды и привычки зачастую противоположны общепринятым. Муншибаши Мирза-Джафар тоже был дервишем. Последние его слова имели в виду бедных армян, несколько минут назад сгоревших на площади. Поняв это, имам ответил:

— Им и без того суждено сгореть в адском пламени. Хорошо, что уже в этом мире они подготовились к геенне огненной.

Муншибаши хотел было возразить, но Фатали подмигнул ему, чтобы он не отвечал. Молча слушавший до этого мелик Давид решил воспользоваться присутствием имама и свести счеты с секретарем. Отступнику нужен был лишь повод. Его подал сам имам. Довольный своим остроумным ответом муншибаши, имам обратился за подтверждением к Отступнику:

— Не так ли, Багр-бек?

— Поистине так, — отвечал Давид, — армяне обречены гореть в геенне огненной. Божий рай — только для правоверных мусульман Только что господин муншибаши намекнул, будто я повинен в том, что эти бестолковые люди предали свои тела огню. Якобы я брал у них непосильную дань и продавал детей. Признаюсь, я делал это в надежде на благодарность, а не упреки. Перегружая их налогами, я думал о ханской казне, а продавая детей гяуров магометанам, старался умножить число последователей пророка. Таковы мои действия, если вы находите их преступными — вот вам моя голова, велите ее отрубить.

— За это тебя никто не может обвинить, — веско произнес имам, — напротив — ты достоин всяких почестей и уважения. Тем самым ты доказал, что искренне приобщился к нашей вере. Я попрошу хана вознаградить тебя по заслугам.

— Я сегодня же подарю Багр-беку халат из собственного гардероба, — сказал хан, желая угодить имаму.

Давид Отступник поклонился и пожеланиями долгих лет выразил свое удовлетворение. Теперь мрачное лицо злодея вновь сняло от радости. А на мелика Франгюла имам не обратил никакого внимания, хотя тот стоял на ступеньку выше Отступника. Великий пастырь мусульман, казалось, гнушался присутствием этого «гяура», тем более, что тот набрался дерзости сидеть в одной с ним палатке. Это пренебрежение сильно подействовало на тщеславного Франгюла, и в голове его вновь возникла мысль, давно уже