«Конрад Томилин и титаны Земли» «Плато» - Александр Вяземка

– Совреме-енности! Велича-айших! – ответствовал на это Антарих, выбравший себе роль доброжелательного оппонента и наставника гостя, прибывшего из ушедших далеко вперед в технологическом развитии, но не сумевших победить примитивную человеческую гордыню и невежество веков. – Величие можно найти лишь в прошлом и будущем, а искать величие в современности не стоит. Современность нужно строить, а не восхищаться ею.

Киносеанс дался Конраду с трудом. Изображение на побеленной стене Клуба заседаний было неустойчивым и непривычно бесцветным. Картинка дергалась, а звук – незамысловатые фортепьянные трели – всхлипывал и ломался. Но если по ходу просмотра у Конрада раскалывалась голова, в которой шумели, топали и толкались новые впечатления, то по его окончании он осознал, что игра неизвестного комика его потрясла. Однако выразить свое восхищение он смог лишь в неизвестно как возникшей у него аналогии, которая нашла свое воплощение в вопросе, оставшемся для окружающих, да и для него самого непонятным:

– А Чарли Чаплин – это Санта Клаус летом?

Из задумчивости Конрада вывел крик Альхины:

– Ах ты, грязкий поросенок!

– Мужчину украшают шрамы, а одежду – пятна, – философски заметил старший сын Блюцев, Рарих.

Доев кашу, он принялся макать палец в варенье и разрисовывать рубашку сладкими узорами, напевая:

Не отмывается, не отмывается,Не отмывается такое никогда…

Штирлих схватился было за голову, но тут же вспомнив, что он – глава семейства, а не играющая на публику истеричка, разложил сына у себя на колене и зашлепал ему по спине веником. Рарих ерзал и пыжился, как застрявшая в трубе кошка, но капкан отцовской руки был пока крепче его маленьких мускулов.

– Ты что ребенка веником? – возмутился Конрад.

– Так ведь ремнем нельзя… – растерянно отозвался Штирлих.

– Вообще никак нельзя! Непедагогично.

– Ой, а что педагогично-то? – заголосила Альхина. – Развели педагогов с педагогикой…

– Нельзя. Дети – цветы жизни, – процитировал древнее изречение Конрад.

– Если дети – цветы жизни, то у нас тут целая клумба, – Штирлих, как показалось Конраду, не без неудовольствия обвел взглядом своих многочисленных отпрысков. – Воспитание ребенка – это все-таки в большей степени дрессировка: «Это не есть! Сюда не лезть! Об этом не думать!» Но следует признать: человек дрессируется хуже зверя. Причиной чему, скорее всего, интеллект. Ведь ребенок осознает, что управлять им не должны, что он – личность, пусть пока и не слишком самостоятельная. На, Рарих, леденец и беги на улицу к ребятам.

Вслед за Рарихом, схватив по бесформенному самодельному леденцу, на улицу высыпали и остальные малыши.

– Все-таки я не понимаю, Конрад, – обиженным тоном заметил Штирлих. – Порка делает из шпаны джентльменов. Сюсюканье же растит быдло. Нам нужно быдло?

– Нам нужны добрые сыновья Земли. А самые добрые среди нас – дети.

– Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы о детской доброте. Да, ребенок пожалеет и притащит домой слабого, беспомощного щенка, но тот же ребенок запросто будет мучить и доводить до слез слабого, беспомощного одноклассника.

– Черт кудлатый! Переспорил же меня! – восторженно воскликнул Конрад.

– Да, кудлы у него – ого-го! – Альхина любовно затеребила Штирлиховы кудри, устилавшие его голову россыпью упругих пучков выгоревшей до бесцветности травы.

– И вообще, что есть добрый человек? – под нежной рукой супруги Штирлих замурчал. – Можно ли, к примеру, утверждать, что тот-то и тот-то – добрый человек только потому, что он не делал зла лично тебе?

– Интересный вопрос… – задумался Конрад.

– И я надеюсь на интересный ответ…

Но Конрад был настроен на то, чтобы оставить оппонента с носом, пусть и ценой собственного поражения.

– Вот сам себе интересный ответ и рисуй, – заявил он, награждая себя самодовольной ухмылкой.

Конрад покончил с бутербродом и ухватился за ручку стоявшей перед ним кружки с молоком. Кружка осталась стоять на поверхности стола, словно приклеенная. Конрад дернул ее. Кружка вновь не повиновалась. Навалившись на строптивицу всем своим весом, Конрад резким крутящим движением вывернул ручку. Та с хрустом отломилась. Из опрокинутой кружки на стол, словно истосковавшиеся по свободе узники – из тюрьмы, хлынуло молоко.

– Да что ж у вас все на сладком чае-то приклеено? – воскликнул Конрад в сердцах, падая обратно на табурет.

– Землетрясения, друг… – поведал Штирлих. – Иной раз так тряхнет, что удивляешься, как зубы и кости не побило, не то что посуду. Вот сладкие лужи и приходится везде разливать.

Конрад, оказавшийся перед лужей разлитого молока, погрустнел. А когда он грустнел, с него спадало умственное оцепенение, налагаемое привычностью и нерушимостью искусственного уклада и искусственных же традиций, впитанных им за сотни лет механически прожитой жизни.

– Вот зачем я на свете живу? – меланхолически обратился он в пустоту. – Живу, живу… Живу… Проживаю жизнь-то… А кому от меня тепло? – тут его взгляд невольно потянулся к обнимавшимся хозяевам дома. – Кому я свет? Кому я солнце?

– Вообще, это даже хорошо, что тебя такие мысли преследуют, – откликнулся Штирлих. – А то слишком многих вполне удовлетворяет просто животное существование: поел, попил, поспал, побегал по лесу или городу, пометил деревья или погадил в души соседям и случайным встречным. Всё!.. А если такое животное с разумом человека начинает задумываться, зачем живет, и мучиться вопросом, есть ли от него польза, вот тут-то оно в настоящего человека и превращается. Один китайский мудрец, Нен Лу…

– Ты тут не по делу уже своей ерундицией размахиваешь! – вскинула голову Альхина. – По хозяйству бы что наладил. Так ведь не наладит, – с отчаянием пожаловалась она Конраду, – не в силáх!

– Ну прям уж не в силáх… – смущенно покосился в сторону Штирлих.

– Лежебок! – не унималась Альхина.

– Уймись, жена!

– Угораздило ж меня, дурочку, за него выскочить. Он же из городских. Выписала его на свою голову.

– Выписала? – удивился Конрад.

– Ну да, по каталогу. Молодая была, глупая. По каталогам жизнь строила. А оказалось, в хозяйстве от него толку не больше, чем от вилки.

– Да, я не умею косить траву, – отбивался, как мог, Штирлих. – Зато у меня самые чистые пятки в деревне. И руки, кстати, тоже.

«Теперь, Штирлих, в этом деле у тебя появился достойный соперник», – подумалось Конраду.

– И вообще, – подвел итог Штирлих, – я согласился на переезд сюда только ради своей научной работы. Только потому, что здесь мне изучается легче.

Конрад посмотрел на Штирлиха с новой долей уважения:

– А что изучаешь?

– Тишину.

– Интеллигент трухлявый, – вырвалось у Альхины. – Ни воды принéсть, ни дров привéзть. Стул вона сломанный стоит, а починить некому! Как мужика в доме нет…

– Зато полно тех, кто любит мебель ломать, – парировал Штирлих. – Твой брат стул сломал. Чего ж и не починит, раз на все руки мастер?

Конрада не покидало ощущение, что все эти претензии высказываются отнюдь не в сердцах, что Штирлих и его супруга друг в друге души не чают и все это – лишь своеобразная любовная игра.

– Давайте я попробую стул починить. Только объясните, как? – неожиданно для самого себя сказал он. – Я ведь тоже ничего не делаю.

– Вы – другое дело, – запротестовала Альхина. – Вы – гость.

– Я думал, я пленник.

– Пленники здесь мы сами.

– Как?! Это какой-то чудовищный эксперимент, да?

Альхина рассмеялась:

– Обычный эксперимент. Из тех, что жизнь ставит над всеми людьми. И, кстати, – она высвободилась из объятий Штирлиха, – мне тоже лень дела делать. Но побеждать лень – это маленький подвиг. А подвиги, пусть и маленькие, – это то, за что самого себя уже можно уважать.

Тут Альхина вцепилась в прядь волос, закрывшую ей лицо, и принялась внимательно рассматривать ее.

– Мой первый седой волос… – объявила она с какой-то веселой грустью, но любоваться волосом не стала, а сердито выдернула сорняк. – Скажи, а я красивая?

– Все женщины красивы, – пожал плечами Штирлих, – и ты не исключение.

Альхина тоже пожала плечами – вероятнее всего, от отчаяния – и вновь взялась за стряпню. Под ее ловкими, сильными руками ком теста быстро превращался в тонкий лист, который оставалось только нарезать кружками. Сюить! Сюить! Сюить! – повизгивал стакан, вгрызаясь в доски стола. Сочь! Сочь! Сочь! – плюхался фарш в центр кружков. Конрад и Штирлих зачарованно наблюдали за рождением своего будущего обеда.

Подобное внимание польстило Альхине. Ее движения замедлились, стали плавными, спокойными, умиротворяющими. Фарш закончился. Альхина придвинула табурет и, водрузившись на него, вдела нить в короткую толстую иглу. Вареники и пельмени у Альхины обычно разваривались – она полагала, что ее как хозяйку сглазили, – поэтому ей приходилось сшивать их нитками.