Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени - Александра Никифорова

И вот в Москве уже началось мое более глубокое общение с отцом Стефаном. Я учился на механико-математическом факультете МГУ и пытался начинать духовную жизнь. Время было непростое, духовного отца у меня, по существу, не было. И Господь даровал мне отца Стефана. Я знал, что это человек святой, и его молитва очень сильная (в этом я доверял бабушке), что за веру и за Церковь он прошел через лагеря.

Первый же наш разговор владыка начал с вопроса: «Андрей, как преподобный Серафим говорил? В чем заключается цель человеческой жизни? В стяжании Святого Духа Божия». До меня далеко не все доходило, но то, что он говорил от своего опыта, было очевидно. Бабушка мне рассказывала, как однажды владыка (тогда еще отец Сергий) служил у себя в Струнино ночью всенощную, а потом литургию в день преподобного Стефана Махрищского. Служил один – сам читает, сам поет. Из Москвы привезли парафиновые свечи, они не стоят, оплывают, падают, чадят, не хотят гореть, не могут. И владыка взмолился: «Преподобный Стефан! Ты же знаешь, сегодня твой день, и никто нигде не служит тебе, как я сейчас служу. Сделай так, чтобы я больше свечами не занимался». И больше свечи не оплывали. Так он жил.

Весной 1960 года на Благовещение отца Стефана рукоположили во епископа. Владыка Гермоген (Голубев)[71], хорошо знавший Сергея Алексеевича по Ташкенту, рекомендовал его Святейшему Патриарху, и тот после продолжительной беседы отвел его к митрополиту Николаю (Ярушевичу), который после разговора с отцом Стефаном объявил: «Или он, или никто» (тогда вдовствовала Можайская кафедра). По Божией воле отца Стефана рукоположили.

Он поселился в храме Ризоположения на Донской улице в комнатке, имевшей выход в коридорчик притвора и в трапезную часть храма. Эту комнатку он называл «каменным мешком», потому что имел уже надорванное сердце, и там ему было трудно, особенно летом. Помогала келейница, тетя Катя – монахиня Августа, неграмотная, но очень светлая, преданная, внутренне очень надежная. В этом закуточке она готовила владыке на плитке, ухаживала за ним, как могла. К владыке пошли люди. И я иногда приходил, мы обсуждали совсем простые, азбучные вещи о первых шагах в духовной жизни, о церковном образовании, о богослужении. Часто я приходил и просто сидел, а он «светился».

Довольно скоро у владыки случился инсульт: отнялась правая половина тела, но чудом сохранилась речь. Он рассказывал о тех видениях, которые ему были даны в болезни: однажды он видел груды разбитых сосудов, и понимал, что эти разбитые сосуды есть его испорченные добрые дела: одно – тщеславием, другое – обидой, третье – еще чем-то. И не осталось у него ни одного доброго дела, но лишь упование на милосердие Божие, могущее его спасти.

Когда владыка болел, на него нападали бесы, и молитва уходила. Он повторял: «Моя задача – молитва. Как Антоний Великий говорил: я сплю, а сердце мое бдит. Нужно стараться достичь такой молитвы». Понемножку владыка поправлялся: помогали лекарства и простейшая гимнастика, которую ему налаживала тетя Катя. Эта древняя маленькая старушка старалась сделать для больного и немощного владыки все, что могла.

Летом владыка жил на даче у Гениевых, наших соседей по 43-му километру, – в покойном месте, на зеленом лесистом участке, на котором можно было прочитать и вечернее богослужение, и всю череду. Там владыка чувствовал себя хорошо, и мы могли общаться. А затем пришла трудная зима, сил становилось все меньше. Временами у него случались такие боли, что он просил ночью тетю Катю выйти, а сам кричал. «Вот я немножко покричу, и легче становится».

В 1962 году владыку Стефана назначили на кафедру в Калугу. Много было и хорошего, и тяжелого. Разгар хрущевских гонений, закрывали храмы. А он в Калужской епархии их открывал: отстоял два храма, в которых не было священников. Он даже говорил, что уполномоченный верит в Бога, настолько удавалось с ним решать вопросы жизни Церкви. Главной же болью владыки были, конечно, люди. Когда рушились храмы, их можно было восстановить, но когда разрушались души близких ему людей, это было непоправимо. Такие беды он переживал очень и очень глубоко.

Скончался владыка во время проповеди в Калужском соборе. Когда он собирался служить в Неделю Жен-мироносиц, тетя Катя ему говорит: «Владыка, ведь умрете». А он ответил: «Если бы твои слова сбылись». И поехал служить. Отслужил, поскорей причастился. Вышел, как всегда, сказать слово. Владыка был очень сильным проповедником, он чувствовал аудиторию, обращался именно к этим людям и настолько глубоко, насколько они могли услышанное воспринять. Он всегда советовал: когда готовишься к проповеди, не думай о том, чтобы звучало красиво, но чтобы дошло до сердца.

И в тот день он говорил: «Жены-мироносицы служили Христу во время Его земной жизни… оставив все свое имение, дома свои и все мирские заботы… А как мы в наших условиях можем быть с Господом?.. Мы должны спешить в храм, как можно чаще бывать в храме и как можно дольше пребывать там, чтобы быть с Господом, служить Ему искренней молитвой, соблюдать Его заповеди, любить друг друга». Это были его последние слова. Он стал оседать, его подхватили – но он уже скончался. В соборе его облачали и там же отпевали, а потом на простом грузовичке близкие ему священники, которые к нему прилепились в Москве и в Калуге, перевезли в Отрадное, где гроб с телом владыки встретил его духовник, отец Сергий Орлов[72].

У каждого человека есть своя иерархия ценностей. У кого-то на первом месте стоит наука, у кого-то семья, у некоторых искусство, творческая или организационная деятельность. У владыки Стефана всегда на первом месте была Церковь и связь с общинной жизнью. Этому он научился на Маросейке: в Церкви нельзя жить наполовину – только целиком. При этом владыка очень хорошо, например, знал русскую литературу. Говорил, что желающему стать священником необходимо в первую очередь знать богослужение, историю русской Церкви и русскую литературу. Русская литература всему научит, в ней очень много глубины. Сам он постоянно перечитывал наших великих и малых русских писателей и поэтов, много знал наизусть. Я помню, как он цитировал Некрасова, любил его «Храм Божий на горе мелькнул», «Влас», хотя всего Некрасова не принимал. Любил многое у Фета, Тютчева, Алексея Константиновича Толстого, хорошо знал и цитировал русских прозаиков в проповедях.

Он говорил о том, что такое целомудрие. Целомудрие – это цельность. Будьте цельны, яко же голуби! Голубь, особенно почтовый голубь, куда бы его ни занесло, знает, куда лететь, знает свой путь. Он целен на своем пути. Цельность, связанная с целью, целеустремленностью, с выбором – внутренним, крепким, настоящим, единственным, окончательным, – в нем была проявлена очень ярко.

Священник, бухгалтер и философ

Я знал и отца Романа Ольдекопа[73], ездил к нему в Коломну. Отец Роман, философ по образованию, пришел в общину отца Алексия и отца Сергия Мечевых молодым, был очень образованным, умным, интеллигентным человеком. Еще до войны он стал тайным священником. Анна Алексеевна, его супруга, была полностью с ним единодушна. Она училась с ним в Московском университете, была маросейской прихожанкой.

После относительно непродолжительного пребывания в лагере он имел «минус сто» и поселился в Завидово, по Ленинградской железной дороге, где жил отец Павел (Троицкий)[74]и сравнительно недалеко оттуда – отец Сергий Мечев. Все они служили дома, иногда им удавалось приехать в Москву навестить кого-то из близких духовных чад. Перед войной на них всех поступил донос от высокого духовного лица. Отца Павла (Троицкого) взяли, а Роман Владимирович с супругой уехали на юг и там затерялись, что помогло им избежать ареста. На юге он работал бухгалтером, а Анна Алексеевна преподавала в школе, давала уроки дома. Так они прожили довольно долго, а когда все затихло, в конце 50-х переселились в Коломну.

Отец Роман был тайным священником, по-прежнему работал бухгалтером, при этом регулярно служил в своей маленькой двухкомнатной квартирке. Две тумбочки под цветами служили жертвенником и престолом. Хорошо занавешивались окна, так, чтобы не было слышно на улице, и совершалось вечернее богослужение и литургия. Приезжала сестра матушки, Александра Алексеевна, приезжали люди из Москвы. Их было очень мало, но им можно было доверять. Это были люди надежные, воцерковленные, такие, кто не проболтается, не выдаст. Основное условие – чтобы не было слышно на лестничной площадке и под окном на улице. Как правило, в кухне включалось радио; конечно, в полный голос петь нельзя, но и читать, и петь тихо было возможно.

Я приезжал на эти службы первой электричкой, потому что путь был неблизкий. До домика, расположенного, конечно, не в центре города, надо было добираться на трамвае. Трамваи ходили редко, а пешком было довольно далеко. Важно, что уже ждали, Анна Алексеевна не назначала на этот день уроки, и если даже кто-то из соседей звонил в дверь, то не открывали, будто бы хозяева еще спят или пошли гулять.