«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - Бахман Ингеборг

От всего сердца Ваш

Макс Фриш.

144. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Кирхгассе, 33

Цюрих, понедельник. /9 ноября 1959 года/[105]

Дорогой Пауль!

Я ненадолго съездила в Германию[106] и вернулась больная — грипп, жуткая головная боль, поэтому не получилось написать тебе сразу. А вот теперь по другой причине не получается написать тебе так, как обычно, поскольку я узнала, что Макс написал тебе письмо[107], и это навалилось на меня — навалились мои страхи и беспомощность. Я могла бы воспрепятствовать отправлению его письма, но по-прежнему считаю, что не имела на это права, и вот теперь мне придется провести следующие дни в ожидании и неопределенности.

Я хочу вернуться к исходной точке и ответить тебе — независимо от всего этого, — но ответ мой не складывается, и не потому, что я лишена самостоятельности, а потому, что на первую проблему наваливается проблема вторая.

Ответил ли тебе Блёкер в какой-либо форме, и что он ответил? Мне хорошо известно, что он иногда запросто и самым легкомысленным образом может обидеть своей критикой, так он поступил и со мной, когда вышла вторая книжка моих стихов. Существует ли в случае с твоей книгой какая-то другая причина, не в антисемитизме ли тут дело? Получив твое письмо, я тоже так подумала, но не уверена полностью, поэтому и спрашиваю, ответил ли он тебе. Позволь, я начну о другом: Пауль, я порой боюсь, что ты вообще не замечаешь, насколько люди восхищаются твоим, и стихами, сколь велико их воздействие, и как раз твоя слава (позволь мне произнести это слово вслух, первый и последний раз, и не отмахивайся от него) служит и будет служить причиной тому, что многие будут стараться принизить ее, любым способом, и, наконец, существуют ведь и нападки беспричинные — словно все необычное, выпадающее из ряда, для людей невыносимо, словно они этого не желают терпеть. Мне бы лучше всего сейчас позвонить тебе, поговорить обо всем, но я боюсь подойти к телефону, ведь поговорить можно лишь очень коротко, да я и не знаю, как ты сейчас отреагируешь на мой звонок.

25 и 26 ноября я буду во Франкфурте, а потом — еще через две недели, в декабре, — выступлю с лекциями там же[108].

Если бы нам удалось повидаться! Если ты не сможешь хоть раз приехать зимой во Франкфурт, я попытаюсь приехать в Париж.

Дорогой Пауль, как мало в моем письме того, что волнует меня сейчас. Если бы твои чувства смогли дополнить написанное мною, пока я тебя снова не увижу!

Твоя

Ингеборг.

145. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 12 ноября 1959 года

Я написал тебе 17 октября, Ингеборг, — попав в беду.

23 октября, не дождавшись ответа, я, еще не справившийся с этой бедой, написал Максу Фришу[109]. Потом, поскольку беда продолжалась, я пытался связаться с тобой по телефону, много раз — но напрасно.

Ты — как я узнал из газет — поехала на встречу «Группы 47» и там снискала большой успех рассказом «Всё».

Сегодня утром пришло наконец твое письмо, сегодня во второй половине дня — письмо от Макса Фриша[110]. Что ты мне написала, Ингеборг, ты знаешь сама.

Что написал Макс Фриш, ты тоже знаешь.

Ты также знаешь — точнее, знала когда-то, — что я пытался выразить в «Фуге смерти». Ты знаешь — нет, знала раньше, — а потому должна теперь вспомнить, что «Фуга смерти» для меня, помимо прочего, вот что: надгробная надпись и могила. Кто пишет о «Фуге смерти» так, как написал этот Блёкер, — оскверняет могилы.

У моей мамы тоже есть только такая могила.

Макс Фриш подозревает меня в тщеславии и честолюбии; на мои написанные в беде фразы — да, там была всего одна фраза: но я (по глупости) верил, что за ней угадывается много других! — он отвечает различными aperçus[111] и предположениями касательно всяких проблем, возникающих у «писателя», — например, «нашего отношения к литературной критике вообще». Нет, я должен, хотя и думаю, что Макс Фриш сохранил копию своего письма — сам я тоже сейчас пишу под копирку… — процитировать еще одну его фразу: «Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств (имеются в виду „тщеславие и болезненное честолюбие“), то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно». Это пишет Макс Фриш.

Ты же, Ингеборг, пытаешься утешить меня моей «славой».

Как ни тяжело мне, Ингеборг, — а такое дается тяжело, — я прошу тебя больше мне не писать, не звонить и не посылать никаких книг; ни сейчас, ни в ближайшие месяцы — еще долго. Ту же просьбу я направляю через тебя Максу Фришу. И, пожалуйста, не ставьте меня в положение, когда я вынужден буду посылать ваши письма обратно!

Я, хотя перед глазами у меня стоит многое, не хочу продолжать это письмо.

Я должен думать о маме[112].

Я должен думать о Жизели и нашем ребенке.

Я искренне желаю тебе, Ингеборг, всего доброго! Пусть у тебя все будет хорошо!

Пауль.

146. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 17. XI.59

Я беспокоюсь о тебе, Ингеборг.

Но ты должна понять: мой крик о помощи — ты его не слышишь, ты не в себе (где я надеюсь тебя застать), ты… в литературе.

А тут еще Макс Фриш, воспринимающий этот «случай» — на самом деле крик! — как нечто интересное в литературном плане…

Так что напиши, пожалуйста, или пошли мне — телеграммой — телефонный номер своей квартиры на Кирхгассе[113].

(Пожалуйста, не звони: у нас гость, Рольф Шрёрс…)

Пауль.

147. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, 18.11.1959

Среда, полдень,

только что экспресс-почтой пришло твое письмо, Пауль, слава богу. Я снова могу дышать. Вчера я в отчаянии попыталась написать Жизели, недописанное письмо лежит передо мной, не хочу приводить ее в смятение, но передаю ей через тебя мою искреннюю просьбу отнестись ко мне по-сестрински, с чувством и пониманием, которое может донести до тебя мою беду, весь конфликт — и всю мою несвободу в том письме, плохом, я это знаю, лишенном жизни.

Последние дни здесь, с тех пор как получила твое письмо, — все было ужасно, во взвешенном состоянии, на краю разрыва, друг другу нанесено столько ран. Но я не могу и не имею права говорить о том, что происходит здесь[114].

А вот о нас с тобой я говорить должна. Нельзя такому случиться, чтобы ты и я еще раз потеряли друг друга, — меня это уничтожит. Ты говоришь, что я не в себе, а… в литературе! Нет, прошу тебя, это не так, куда завели тебя твои мысли? Я там, где я была всегда, только вся потерянная, готовая рухнуть под давящим грузом, как тяжело нести на себе даже одного человека, впадающего в одиночество под воздействием болезни и саморазрушения. Я знаю, мне надо быть еще сильнее, и я смогу.

Я услышу тебя, но и ты помоги мне — услышь меня. Шлю тебе телеграмму с номером телефона и молюсь о том, чтобы мы нашли нужные слова.

Ингеборг.

151. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, 21.12.1959

Понедельник

20–12-1959

Дорогой Пауль!

Я долго не решалась написать и лишь поздравила тебя с днем рождения. Надеюсь, я что-нибудь придумаю или что-нибудь поможет мне найти слова, которые помогли бы нам всем, ведь дело касается не только тебя и меня, и я надеюсь также, что Клаус обрисует тебе всю трудность здешней ситуации лучше, чем это получилось бы у меня в письме. Вчера вечером мы примерно на час увиделись с Клаусом, поговорить удалось немного, под шум громкоговорителей в кафе между двумя поездами[115], и лишь после этого все снова обрушилось на меня: вопросы, вопросы, и у меня такое чувство, будто я теперь знаю обо всем не больше, чем прежде, несмотря на то что милый Клаус очень старался все рассказать. Пауль, по этой причине мне придется сказать о некоторых вещах очень прямо, чтобы не осталось недомолвок и никакой неопределенности. Тот совет, который я не могла дать во время нашего телефонного разговора, — ты помнишь? Сначала вот что: все началось с того, что ты посчитал письмо Макса недостойным ответа и что оскорбление, связанное с твоим, содержащимся в письме ко мне, обидным отказом от письменного общения с ним, остается для него в силе и теперь, когда ты и я нашли друг для друга слова примирения. Макса же это не коснулось, ведь именно его письмо было главной причиной случившегося; больше того, это наводит его на еще худшие мысли, и по отношению ко мне тоже, поскольку ситуация выглядит так, будто мне есть дело только до тебя, до твоей беды, до наших с тобой отношений. Тогда, после твоего первого письма и раздора, которое оно вызвало между Максом и мной, так что я опасалась буквально за все, я смогла добиться только одного — чтобы мы с ним об этом молчали (и стало еще хуже: тягостное молчание между мною и Максом). А недавно Хильдесхаймер[116], который был здесь проездом, рассказал мне, что ты назвал поведение Макса «подозрительным»; мы говорили с глазу на глаз, и я Максу не стала это передавать, но рассказ Хильдесхаймера привел меня в ужас: я в таком случае не могу понять, чего ты от меня ждешь и как это молчаливое приятие оскорбления, этот стыд должны согласоваться с требованиями человека, с которым я живу, хотя бы самыми элементарными. Порой у меня все настолько путалось в голове, что я хотела уйти отсюда, навсегда, и не хотела тебя больше видеть — из-за этого, а еще и потому, что считала: либо я вас обоих сохраню, либо обоих потеряю, и оказывалась перед невозможным выбором. Но возможность существует, она должна существовать, вот только в одиночку ее не создать. Думаю, ты должен написать Максу, как бы там ни было, но написать с той четкостью, которая породит определенность. И я знаю, для него непереносимо — думать, что я должна загладить конфликт, который возник между вами.