Рябиновая невеста - Ляна Зелинская

от напряжения Олинн едва не выронила плошку с мазью. Рядом с Бьорном ей сейчас было очень страшно.

− Ты не помнишь, откуда эти раны? — спросила она, осторожно накладывая мох и повязку и стараясь не смотреть ему в глаза.

Спросила, лишь бы чем-то разбавить эту густую тишину, повисшую между ними.

− Нет, − ответил он угрюмо и тихо.

− Ты хоть что-нибудь помнишь о себе? Откуда ты? Свою родину?

− Нет.

− Судя по говору, ты откуда-то с юга, и кожа у тебя… тёмная для северянина, − продолжала негромко говорить Олинн, осторожно прикладывая сухой мох к ране. — Больно?

− Нет.

Она не смотрела ему в глаза и даже дышать старалась глубже, чтобы не выдать своего страха, а сама всё думала об отваре с сон−травой. Надо его напоить, а там приедет Торвальд, и будет не так страшно.

− Кто тебя научил врачевать раны, экономка из Олруда? — спросил Бьорн тихо, не сводя с Олинн глаз. — И не слишком ли ты молода для экономки? Да и не похожа…

− Ну… Ты тоже не слишком похож на божьего человека, − буркнула Олинн, и чуть язык не прикусила.

Вот же ляпнула! Лучше бы ей помолчать, а то он, хоть и слаб, но и щелчком пальцев её зашибить сможет!

Но Бьорн лишь скривился, будто хотел улыбнуться, да рана на щеке не дала и вцепился пальцами в плед. Его начал колотить озноб, и такой сильный, что он не мог даже плед подтянуть к подбородку.

− Ну вот, говорила же! — пробормотала сокрушённо Олинн, заканчивая перевязку и укрывая его оленьими шкурами. — Глупая это была затея — купаться в реке! Все мои труды зазря!

Он стискивал челюсти, чтобы не стучать зубами, но от этого на лице сильнее натягивалась кожа и начинала болеть зашитая ею рана. И поэтому Бьорн отвернулся к стене и закрыл глаза, стараясь не смотреть на Олинн, как будто ему было стыдно за свою слабость.

Она сделала ему отвар, куда не забыла щедро добавить сон−травы, пусть уж лучше спит, чем вот так снова лезет в холодную воду или смотрит на неё медведем. Бьорн, конечно, разлил половину, так сильно тряслись у него руки, но оставшееся выпил, и горячая пряная жидкость сделала своё дело − озноб начал понемногу отступать. А когда Олинн хотела отойти, он снова поймал её за запястье, и потянул, заставив опуститься на лежанку.

− Посиди тут, − произнёс он, будто приказал. — Рядом посиди… Скажи… Откуда я знаю твой голос? Ты говорила со мной во сне?

И его светлые глаза смотрели на неё внимательно и цепко.

− Я говорила с тобой, когда ты был в беспамятстве, − ответила Олинн, покосившись на кочергу. — И не дёргай меня так за руку своими лапищами!

В следующий раз она его точно огреет за такое! И не посмотрит, что раненый!

− Говори ещё, − пробормотал он, закрывая глаза и даже не обратив внимания на то, что она пыталась выдернуть свою руку из его стальных пальцев. — Что-нибудь… Всё равно что… Как зовут тебя родные? У тебя есть семейное имя? Олинн — странное имя… Мужское…

− Линна, − ответила она не сразу, чуть помедлив и оставив попытку освободиться.

Это имя только для очень близких. Фэда так её зовёт. Ещё отец… иногда. Торвальд зовёт «пичужкой», а для остальных она эйда Олинн. С чего бы ей вообще рассказывать ему всё это? Но она рассказала. Что-то такое было в его манере задавать вопросы, что она не могла ему отказать.

− Говори ещё, Ли−н−на, − произнёс он тихо, и как-то странно растягивая её имя, заставив зазвучать его в воздухе, будто пальцами тронули струну тальхарпы[19].

О чём говорить? Да всё равно, надо, чтобы он уснул.

Она посмотрела на его руку, стискивающую её запястье, и начала рассказывать о том, как осень приходит в Илла−Марейну. Она говорила тихо и напевно, как в золото одеваются лиственницы и в алое — рябины, краснеют листья брусники, и наливаются кровавые ягоды клюквы… О туманах, мягких, как пуховая шаль, и тёплых, что придут через месяц и укроют Перешеек и весь Эль−Хейм. Но перед этим все иннари севера соберутся на камлание в Красном логе, будут бить в бубен и призывать Рогатого бога − Оленя Великого Охотника, чтобы пришёл он править севером. А вместе с ним и луноликая Моор−Бар, его верная спутница. И чтобы заперла она ворота на север и хранила Илла−Марейну до весны от всякого зла. Как пройдёт луноликая в серебряной короне и накидке из меха горностая, и мех будет стелиться по земле, растворяясь и превращаясь в густой туман. Он окутает болота до весны, поднимется вода и скроет единственный путь на север, через Перешеек. Иннари верят, что именно на юге обитают злые духи…

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​

И в чём-то они правы. Зло всегда приходит с юга.

Олинн посмотрела на Бьорна и подумала, что, может, вот об этом каждый раз и говорят шаманы? И Тильда, говоря о южной заразе, имеет ввиду именно божьих людей?

− Лин−н−на… Красивое имя… Молода ты для экономки… − пробормотал Бьорн и провалился в забытьё.

Сон-трава сделала своё дело.

Олинн осторожно высвободила руку, потёрла запястье и направилась к очагу. Разожгла огонь, поставила варить похлёбку, решив, что утром надо будет покормить этого медведя и распрощаться. Завтра вернётся Торвальд, надо будет и его покормить и…

… и, пожалуй, не стоит ему знать о том, что тут было.

Почему она решила скрыть это от своего главного защитника? Олинн этого не знала. Просто… так будет правильнее, чем объясняться с Торвальдом, зачем она водила этого мужчину в ручей и… вообще. Он и так-то считает всё это дурной затеей, и не сказать, что он так уж и не прав. Затея чем дальше, тем всё дурнее.

Молода она для экономки? Много вы понимаете, господин «медвежья вежливость».

Олинн вздохнула и посмотрела на лежанку. Бьорн уснул крепко и дышал тихо. И вот так, в забытье, он не казался ей опасным. Но в душе она знала — это не так. Она снова взглянула на свою ладонь.

Как же кстати он потерял память! Раз он не вспомнил, что с ним случилось, то и про украшение не вспомнит тем более. И если вспомнит… А вспомнит ли? Видимо, удар по голове был слишком сильным. А если память к нему не вернётся совсем, то куда он пойдёт, если даже имени