Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

В новом романе тоже не приветствовались романтика, широкие жесты и красивые слова. Нет, писательница задумала длинную и мрачную историю. Название было дано по имени главного героя — Оге, сын Нильса из Ульвхольма. На сей раз персонажи чувствовали себя в ее фантазиях как дома и согласились сойти на бумагу. Оге, сирота, взятый на воспитание богатым землевладельцем, влюбляется в его дочь. Алхед, мечтающая о любви, отдается Оге — ей только четырнадцать лет. Ее безрадостное детство омрачено мучениями отца, замышляющего месть человеку, что когда-то опозорил его жену. Но ее детская любовь Оге совершает убийство и бежит из страны, объявленный вне закона. Когда же он наконец возвращается, то застает Алхед беременной от другого мужчины. Оге убивает этого человека, но тайно, и признает ребенка Алхед, Эрика, своим сыном. Всю жизнь Оге приходится бороться с ненавистью к сыну, причем его собственные сыновья от Алхед умирают во младенчестве, выживает одна дочь. Жизнь тяжела и безрадостна.

Месть, убийство, неизменная любовь, наказание и жертва — вот чем заполняла Сигрид Унсет летние дни в Нурстранне. В конце Оге, сын Нильса, умирает, оставшись без детей и без друзей. Алхед, больная и парализованная, «смиренно склоняется перед волей Бога, так сурово покаравшего ее за легкомыслие одной ночи»[62]. Двадцатилетняя писательница и ведать не ведала, что герой ее первого законченного романа не собирается ее отпускать так легко и через двадцать лет снова появится на страницах книги под именем Улава, сына Аудуна. Пока же ее просто переполняло счастье от того, что она наконец-то начала по-настоящему писать.

Интересовалась ли Дея, почему все всегда так трагично? Почему великая любовь обязательно должна закончиться плохо? Почему Сигрид Унсет до такой степени захватывала эта тема — слабость и несовершенство человеческой натуры в столкновении с сильными чувствами? Повинны ли тут саги и народные баллады или она черпала свое вдохновение где-то еще? Сколько во всем этом было от реальной жизни вокруг нее — той жизни, зоркой наблюдательницей которой — но не участницей — она была? Дея получает подробнейшее описание длинного и запутанного сюжета, правда, под конец Сигрид извиняется, если надоела.

Подруга тоже не лишена литературных амбиций и посылает на суд Сигрид свои стихи и рассказы. Но если Сигрид как писательница и строга к себе, то к подруге она просто безжалостна: «Ради Бога, Дея, дважды, трижды, десять раз подумай, прежде чем писать», — так она отреагировала на стихотворные опыты Деи. «Не пиши ничего — ни слова, ни строчки, ни запятой, которые могут оказаться лишними, пока не обдумаешь, не взвесишь и не установишь их полную необходимость»[63]. Возможно, ее критические предостережения были в той же мере обращены и к себе самой — потом она шутливо признается, каким самоистязаниям подвергает себя на пути к овладению писательским мастерством: «А еще надо постоянно, утром и вечером, спрягать глаголы желания и долженствования на всех языках, какие знаешь. Во всех смыслах полезное упражнение»[64]. Сама Сигрид знала английский и французский — мать поощряла чтение в оригинале, — ну а немецким овладела в совершенстве благодаря работе.

Общий интерес к творчеству облегчал им обмен литературными идеями и обсуждение источников вдохновения. Дея, вне всякого сомнения, могла проследить значительную часть романной тематики Сигрид начиная с ее «Книги Книг» — собрания баллад Грундтвига, из которого подруга любила цитировать стих за стихом: о простом парне, мечтающем о благородной красавице, о парне, который не может забыть свою «малышку Кристин», и балладу «Напрасно лебедь плачет». Сигрид считала это «изумительнейшей лирикой», а персонажей — более живыми и законченными, чем во всей перелопаченной ею литературе, включая романы, драмы и рассказы[65]. На фоне вялых немецких и банальных английских датские баллады поражали ее своей искренностью и мощью. Выросшей на них Сигрид было легко представить описываемые события как реальные, а героев — как живых людей из плоти и крови, — что потом отразилось на страницах ее первых романных набросков.

Посреди работы над романом семье опять пришлось переехать — на улицу Эйлерта Сундта, 52. Несмотря на заработок старшей дочери, мать по-прежнему с трудом сводила концы с концами. Снова Сигрид осталась без собственной комнаты.

Работа забуксовала: чтобы писать в присутствии других, требовалось сделать над собой усилие. Все же теперь желание побросать все написанное в огонь возникало у нее гораздо реже. Она билась над тем, чтобы ее описания соответствовали эпохе, в том числе и по стилю. Характеры персонажей нуждались в реалистической мотивировке, особенно она следила за их речью и старалась использовать исключительно слова датского происхождения. Впервые начинающая писательница осмелилась прочитать отрывки матери — и хотя, на вкус Шарлотты, история и была «нецивилизованной», все же она горячо поддержала дочь в ее начинании. Рукопись росла, и Сигрид уже начала ощущать себя писательницей, когда на зимнем костюмированном балу ее пригласил на танец писатель Петер Эгге. Эгге был сбит с толку: красивая молодая женщина, немного неуклюжая и совершенно неприступная — не то что ее любезная и общительная младшая сестра. Удивлялась себе и Сигрид — почему-то ей и слова не удалось выдавить о своем романе. Возможно, потому, что она чувствовала себя самой неуклюжей дамой на балу, да к тому же тощей и усталой? Такой неописуемо немузыкальной и замкнутой, совсем не умеющей флиртовать — не то что сестра Рагнхильд. Позднее она сожалела, что не открылась Петеру Эгге. В душе она уже чувствовала себя его коллегой — настолько была уверена, что роман получится. После стольких лет, потраченных на безуспешные попытки придать форму «Свену Трёсту», Сигрид Унсет ясно видела, что «Оге» был куда более глубокой и реалистичной трагедией. Но еще какое-то время ей предстояло писать в стол, а ее будущим коллегам по цеху — оставаться в неведении относительно ее существования. Посвятив в тайну мать, Сигрид перестала чувствовать себя такой одинокой, да и желание продолжить работу получило столь необходимое подкрепление. Тем летом, пока в квартире клеили обои, семья сняла дачу в Стрёммене — а Сигрид опять получила возможность исследовать новое место. Недалеко от них находился сталелитейный завод, и по ночам окрестности озарялись красноватыми сполохами от раскаленного чугуна и отблесками расплавленной стали. Это зрелище завораживало Сигрид. В бледном лунном свете заводской пустырь горел серебром, а от раскаленных чугунных форм «над красной фабрикой разливалось восхитительное инфернальное сияние»[66]. Еще один знак наступления новых времен. Сигрид много гуляла. И по Стрёммену, и но «полуобразованной столице», как она называла Кристианию. Она терпеть не могла Драмменсвейен, излюбленное место прогулок добропорядочных горожан — здесь можно было увидеть самые изысканные шляпки и самые тонкие талии в корсетах. Для Сигрид эта улица, куда люди приходили себя показать, была «страшнее чумы»[67]. Куда приятнее изучать другие места: «Какая же она все-таки красивая, ненавистная мне Кристиания. Пусть центр города, деловые и жилые кварталы выглядят по-идиотски и невыразительно, зато окраины — восхитительны». Мало кто из ее среды бывал в восточной части города, а она частенько заглядывала туда — осматривала городские пейзажи, изучала жизнь людей, нередко зарисовывая понравившиеся сценки или занося наблюдения в записную книжку.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});