Земные одежды - Фарид Нагим

— А ты в “Макдоналдсе” был? — промямлил дядя Петя.

— Был.

— А там бешбармак есть?

“Какой бешбармак, мудила грешный?! — подумал Димка и усмехнулся. — И шутки дебильные какие-то… А я еще с ней танцевал, о-о, старый, галантный пердун”!

Дядя Петя уронил голову на руки и захрапел. Димка загасил папиросу, разложил его на топчане, укрыл кошмой голые заскорузлые ступни и посмотрел с тоской на черные окна дома — не хотел уходить, не понимал, зачем ему теперь отсюда уходить, ноги его приросли к земле. От выпитого стало только хуже. Разрывая невидимые, болезненные путы, он пошел к дверям. Пират старчески ворчал в своей будке. Качалась лампочка под ветром, качался навес, деревья, длинная тень Димки моталась с дома на сараи. И вдруг он увидел над калиткой заднего двора бледное лицо Ивгешки. Она призывно взмахнула рукой. Что-то обезьянье было в этом примитивном жесте. И в первую секунду Димке стало неприятно, лицо его сморщилось, а ноги сами по себе несли его к ней.

Он все дальше уходил от света лампочки на дереве и когда толкнул хлипкую калитку, то открыл дверь не на задний двор, а во вселенную, где небо осыпано звездами по самые его ступни. Они катились, словно в черном стеклянном шаре. Ивгешка была другая, не такая отрешенная, но по-детски строгая и сосредоточенная, будто собралась с ним в дальнюю дорогу. Он едва чувствовал ее и слышал, будто из-под воды.

— Айдате вишню попробуем у Гайдея. Там заброшенный сад, а вишни такие, аж по лбу стукают.

Теперь, когда она сама позвала его куда-то, он словно раздумывал — идти или нет. Отвечал ей что-то и словно бы стыдился за нее.

Мясистые, душные ягоды и вправду ощутимо били по векам и лбу. Димка проглатывал, не чувствуя вкуса. Он пожирал ягоды с жадностью, будто попробовал в первый раз. Протянул ей пригоршню с ягодами.

— Крупные выбрал. Хочешь, Ивгеша, а?

— Ну, в принципе, да.

Если все это начало того, о чем он и подумать боялся, то слишком быстро все. Отсутствие накопленного желания стеной стояло меж ним и этой девчонкой. Он не понимал, что это — каприз, розыгрыш. Неужели она просто хочет полакомиться? Он чувствовал ее губы, нос и едва сдержался, чтобы не раздавить ягоды, не размазать их по ее лицу.

Как и зачем они оказались у реки, он не понял хорошенько, только подчинялся ее девчоночьему командирству, только чувствовал знакомую смену пахучих, горячих и холодных, как осенью, полос на лугу, потом нарастающую вибрацию лягушачьего ора, и вдруг тишина. Наверное, она хотела сполоснуть липкие руки, лицо? Еще сказала что-то об острове. Вода стыдливо колыхалась в лунной дорожке. Они влезли в нечто, оказавшееся утлой лодчонкой, сели в разных концах и зависли над бездной, точно на весах, где чаша его перевешивала.

— А весла? — хрипло спросил он.

— Зачем, нас и так снесет прямо к острову, я всегда там днем загораю, — Ивгешка появлялась в лунной полосе и снова скрывалась во тьме. Ему казалось, что они растворились в этом пространстве, хотелось протянуть к ней руку, чтобы удостовериться, что это все наяву. Она спрыгнула в воду, удерживая корму, и Димка увидел наплывающую громаду острова, деревья, заслонившие небо. Спрыгнул следом, толкал лодку и не чувствовал воды — теплая она, холодная, сухая, сырая и лодку, казалось, толкали только удары его пульса. Увязая в грязи, вытянул ее из камышей, оглянулся. На том берегу стога сена под луной, такой огромной и низкой, что, казалось, можно достать рукой как рекламный щит.

— Ивгешка, ты где? — испуганно окликнул он. Сердце колотилось громко и, казалось, заглушало голос.

Тишина. Что-то всплеснуло.

— Я здесь! — раздался ее сдавленный хрип где-то в камышах. — Застряла, блин.

Она стояла по колено в грязи, сжимая в руках комок одежды, извиваясь всем телом, чтоб выбраться.

— Руки заняты, чтоб не намокла одежда…

Димка едва сдержал смех. Обхватил ее и потянул на себя. А потом обнял дрожащее, клацающее зубами существо и сразу понял, что его томило и мучило, чего он ждал все это время. Вся красота, мощь и нежность природы великолепно сгустилась и родила из себя эту голую, такую худую и такую осязаемую девчонку, повисшую на нем, горячую и нервно дрожащую. Он просунул пальцы в мокрые, горячие волосы и поцеловал жадные и неумелые губы, ласкал ее горло с нежной перекатывающейся трубкой. Склонился, сдвинул жидкий нейлон и взял губами ее грудь словно бы всю собравшуюся, сморщившуюся в этот бутончик с длинным соском.

— Не надо, — вдруг прошептала она. — Зачем?

И он растерялся, отстранился. В этом девчоночьем и абсурдном вопросе было женское уже осознание своей слабости, покорности и трудности перечить. Обнял ее уже просто, чтоб согреть. Успокоился, и она успокоилась. Просто полежим, а потом вернемся. По-отечески гладил ее и, наверное, заснул бы. Но тело ее забилось в конвульсиях, сначала она стиснула его руку, а потом набросилась с поцелуями и потянула на себя.

Он опустился ниже, целуя плоский мальчишеский пупок. Она дернулась, подскочила, но поймала его голову и с силой прижала к себе, он вдохнул запах жесткого кустика и поцеловал, втянул в себя ее лепестки. Она так содрогнулась, что ударила его подбородком в макушку. Она ничего не умела и активно мешала ему своей старательностью. Он поддерживал ее за ягодицы и ласкал, а она безвольно откинулась назад, бесстыдно подогнула и раскрыла ноги, свесила свои руки-крылья. Когда он стукнулся об нее, выгибающуюся на жестком сене ему навстречу, он почувствовал это еще неизведанное им последнее сопротивление природы. Она выгнулась сильнее, убегая из-под него, застонала как маленькая. Он крепче обнял ее, точно прося прощения, пряча лицо в грудках ее от ужаса своего желания и неизбежного насилия, приподнял над землею, прорвался в нее и вскрикнул от первобытного восторга, сливаясь с ее криком, сочленяясь с ее конвульсиями, соединяясь со всем первоначальным божественным миром.

Когда он очнулся и смог оторвать тяжеленную голову от земли, он услышал, что она плачет, мышцы живота сокращались, дергая все тело, будто его пинали. Его ужаснуло произошедшее. Он вдруг понял, что она всего лишь хотела поиграть. Словно бы по инерции, продолжая играть в куклы, как играют в Барби и Кена и даже укладывают их в одну постель, сближают их губы. И вдруг карамельный Кен превратился в большое, волосатое чудовище со своими непререкаемыми, агрессивными желаниями.

— Ты моя первая и единственная женщина! — он осторожно погладил ее тело, желая передать через ладонь всю свою любовь и благодарность.

Она замолчала, всхлипнула.

— Да ну? — строго спросила она. — Как это?

— Да. Так… Я щас не соображаю ничего. Но это так.

— Ясно.

— Да, не плачь.

— Я думала, больно, а не больно совсем.

— М-м.

— Как будто с другим человеком — ему больно, а он меня за руку держит, и так я чувствую ее боль.

Он слушал ее голосок, истончающийся, если она начинала смеяться, и хмурился от счастья.

— А почему плакала?

— Не знай.

— Тебе грустно?

— Не знай.

Она легла на его живот, подняла руку и осторожно опустила, погладила, сжала с робостью первооткрывателя.

— Я все-таки не ожидала, что такой большой… ТЕБЕ так не щекотно разве? Врешь? Что, ни капельки?

Он засмеялся, ее голова запрыгала на его животе, и она тоже засмеялась. Ее тело стало легким, гибким и текучим, и он вдруг почувствовал, что узелка, стягивающего все ее мышцы, больше нет, они развязали его этой ночью.

— Ты липкий весь… Я пойду, помоюсь, щас вода, как молоко парное.

Стоя на коленях в воде, он омывал ее, а она будто спала на его плече, точно девчонка, набегавшаяся за день.

— Если честно, то никакого кайфа… Чувство, типа он до сих пор там, и у меня там кругло.

— Как?

— Кругло…

— Какая же ты еще маленькая все-таки! — удивился Димка.

— Давай теперь я тебя помою.

Димка поднялся с колен, закинул руки за голову. Теперь она опустилась на колени, трогала, насмешливо вертела, приподнимала, шлепала.

— Ну, хватит! — вспыхнул Димка и вырвался.

— Ты чего?

— Ну как-то все… Как на уроке биологии!

Она подплыла к нему, обхватила бедра, поцеловала, и он почувствовал тепло ее языка и тянущую, щекотно упругую силу.

Она смеялась, говорила что-то и ставила на Димке опыты, со смелостью и развязностью неофита. А потом с тихим умилением наблюдала за переменами под своей рукой…

— Я умираю, как люблю, — шептала она. — Каждым своим кусочечком тебя люблю.

И он чувствовал ее каждым кусочком своим. Она пронзила все его существо. Жгучей болью наполнила сердце, и он слышал края этой хрупкой чаши.

Когда он проснулся, было еще темно, и он какое-то время не мог понять, на чем же лежит его ладонь, пошевелил пальцами и почувствовал ее сосок — на груди Ивгешки. Ахнул, улыбнулся и замер, сердце ныло и, казалось, могло сбиться с ритма, остановиться от неосторожного движения. Они лежали в старом шалаше. Как они здесь оказались, он, убей, не смог бы вспомнить.