Все люди умеют плавать (сборник) - Алексей Варламов

Он собрался уже указать Романовскому на дверь, молча, без каких-либо объяснений, но подумал, что тот его не поймет. Решит, что пьян, обидится или, чего доброго, найдет кого-нибудь другого, кто эти деньги возьмет. Нет, его надо отвадить раз и навсегда, и в голове у поэта мелькнула жестокая мысль, тотчас же принявшая форму готовой идеи.

— Слушай, Леха, — сказал он и покровительственно похлопал Романовского по плечу, — фонды, журналы, издание книг — это все хорошо. Мы сделаем. Но у меня сейчас есть один знакомый, которому срочно нужны деньги. Можешь помочь?

— Разумеется. Если человек заслуживает…

— Он заслуживает, заслуживает, — пробормотал поэт, — знаешь, ты посиди, а я его сейчас вызову.

— Может быть, все-таки завтра? Или ты как-нибудь сам?

— Нет, завтра не надо, — сказал поэт строго, — хорошее дело нельзя откладывать. А мне он не поверит.

К телефону долго не подходили. Наконец сердитый, сонный голос промычал:

— Але.

— Луку будьте добры.

В трубке истерически взвизгнули, раздался яростный стук в дверь, и поэт услышал испуганный голос:

— Ты что, сдурел?

— Приезжай срочно. Дело есть. И бутылка, да не одна.

— Иди к черту, — разъяренно произнес Лука.

— Приезжай, не пожалеешь.

— Да как я приеду-то?

— Я сейчас за тобой авто пришлю.

Поэт повесил трубку и спустился вниз, где тотчас же опознал нужную машину.

— Слушай, шеф, — разбудил он сладко посапывающего и вряд ли сильно тяготившегося своим положением шофера, — чтоб одна нога здесь, другая — там. Вот адрес — хозяин велел.

Водитель что-то проворчал насчет перегороженной улицы, но завел двигатель, и поэт удовлетворенно подумал: на цепь себя посадить немудрено — как вот только слезть с нее потом?

Романовский наблюдал за всеми его лихорадочными перемещениями с растерянностью и недоумением.

— А помнишь, Алешка, первый курс, картошку? — спросил поэт, разливая остатки третьей бутылки.

— Помню.

— А как сессию сдавали?

— Да.

— А Луку помнишь?

— Это худенький такой, кудрявый?

— Ну да, дамский угодник.

— Помню. — Голос Романовского вздрогнул, а в глазах что-то помутилось.

— А знаешь, Леша, — продолжал поэт, — года два назад, когда Союз еще что-то мог, мне предложили поехать в Японию. Подписали контракт, дали визу, а потом на шикарном банкете стали говорить тосты за японо-российскую дружбу. А я возьми да и ляпни: «А острова все-таки наши!»

— Ну и что?

— Да ничего, — пожал плечами поэт. — Естественно, я ни в какую Японию после этого не поехал, и вот теперь думаю, зачем это сказал? Что, мне нужны острова, где я никогда не был и не буду? Или за державу обидно? Черта с два. Я полагаю, что японцы даже лучше бы с этими островами управились. Страсть к эффектам погубила. Понимаешь?

— Не очень.

— То-то и есть, — вздохнул поэт. — Кажется, звонят. Пойди открой, а то я перебрал немного.

— Простите, — услышал он голос Луки, — я, наверное…

— Лука, дружище, — крикнул поэт, — заходи. Это же Лешка Романовский. Не узнаешь, что ли? Ну раздевайся, садись, вас друг другу представлять не надо, наливайте, закусывайте, а я сейчас.

Поэт сунул ноги в тапочки и выскользнул на лестничную клетку. Позвонил в соседнюю квартиру.

— Тома, открой. Это я.

— Я сплю, — отозвался за дверью сердитый, низкий женский голос.

— Открой, Томочка, очень нужно.

Дверь приоткрылась.

— Ты с ума сошел, — проворчала продавщица. — Вот приспичит среди ночи. Ну заходи.

— Тома, не сердись, но я не за этим пришел.

— Выпить у меня нету, — ответила женщина, сразу поскучнев.

— Да ну, — махнул рукой поэт, — этого добра у меня сегодня хватает. Ты мне дай, пожалуйста, презерватив.

— Что-о?!

— Томочка, он мне очень нужен. Ну хочешь, на колени встану?

— Пошел вон, мерзавец. — Тамара хлопнула дверью перед его носом.

— Тома, если не дашь презерватив, я устрою скандал на весь подъезд.

— Как у тебя совести хватает, — всхлипнула Тома.

— Маленькая моя, — ласково попросил поэт, — ну будь умницей. Если бы у тебя не было презерватива и он бы тебе потребовался, я бы дал, не задумываясь.

За дверью послышалось рыдание.

— Тома, перестань реветь. Ты знаешь, я этого не терплю.

— Кобель проклятый, — прорыдала Тамара, и в открывшуюся дверь на руку поэта лег маленький пакетик.

— А импортного нету?

— Ублюдок!

— Спасибо, родная моя, — проговорил поэт прочувствованно и вернулся в квартиру.

Лука и Романовский сидели в разных концах комнаты и напряженно молчали. Эта напряженность висела в воздухе, смешавшись с табачным дымом.

— Ну что приуныли, братцы? — весело произнес поэт. — Наполним бокалы и выпьем за встречу. Да, кстати, Лука, я забыл тебе сказать, что этой ночью Алексей Петрович и я основали фонд помощи нуждающимся деятелям культуры. С этой минуты ты наш пенсионер. Поздравляю тебя. Что бы ты хотел получить от фонда?

— Ничего мне не надо, — нервно ответил Лука.

— Не лги, — оборвал его поэт. — Ты живешь в кошмарных условиях, сходишь с ума от соседей, ушел с любимой работы. Дирекция фонда готова тотчас же предоставить тебе необходимую сумму для покупки квартиры. Это правда, Алексей Петрович? — повернулся он к Романовскому, в упор глядя на багрового коммерсанта.

— Правда, — сказал Романовский.

Взгляд Луки был туманен, горяч и метался по квартире, как солнечный зайчик.

«Боже мой, что я делаю, — подумал поэт, — Что я делаю? Зачем?»

Но остановиться уже не мог.

— Ты получишь деньги безвозмездно, — произнес он. — Только прежде выполни одну формальность. Ты должен пожевать вот это. — И протянул презерватив.

Лука побелел, но поэт на него и не смотрел — с Лукой все было понятно, и даже не очень важно, как он поведет себя дальше. Поэта интересовала реакция мецената. И он увидел ее. В больших, круглых глазах Романовского вдруг промелькнуло дикое, хищное удовлетворение: он весь подался вперед, но вдруг почувствовал на себе взгляд поэта и вскочил.

Несколько секунд все трое молчали. Романовский подошел к вешалке и надел плащ.

— Ну и дурак же ты, — сказал он поэту и хлопнул дверью.

— То, что ты сделал, — произнес дрожащий Лука, — еще более гадко.

— Брось, — ответил поэт устало, — он этого хотел и он имел на это право. Прошлое должно быть отомщено. А у нас с тобой осталось еще две бутылки, и мы станем читать стихи и пить. Нам есть за что сегодня выпить, брат Лука. Сегодня я, нищий стихотворец, спас честь русской поэзии. Наливай. Только подожди меня одну минуту.

Поэт вышел на лестничную клетку и позвонил в соседнюю дверь.

— Тома, — сказал он деловито. — Возьми, пожалуйста, презерватив обратно. Он не понадобился. И не плачь. Все равно, кроме тебя, у меня никого нет.

Дискриминант

То, что девочки взрослеют быстрее мальчиков, Елена Викторовна испытала сама, когда стала работать учительницей математики в шестом классе. Она только что закончила институт, выглядела совершенной девушкой и, чтобы никто не смел ее обижать, держалась на уроках надменно и сухо. В классе когда ее первый раз увидели, сначала присвистнули от удивления — светловолосая сероглазая математичка была красива и стройна, что по детскому представлению непреложно влекло за собой милосердие и доброту, но лютовала Елена на уроках по-страшному: лепила двойки, не прощала несделанных домашних заданий и кричала: «Какое право вы имеете раскрывать эти скобки?», как если бы на ее глазах был совершен хулиганский поступок. Противоречие между миловидной внешностью и злобным характером не укладывалось в детских головах так же, как не желали превращаться в десятичные дроби десятки, делимые на три. Класс пробовал брать ее гудением, мычанием, уговорами или лестью, но Елена Викторовна не поддавалась.

Не чувствуя по молодости зыбкой границы, за которой начинается унижение личности, с мальчишками она справилась быстро и они не смели на уроках Елениной манеры прилюдно их стыдить и как-то в середине второй четверти на урок не пришли. Возглавила бунт светлоголовая и черноглазая армянка Варя Есаян. Под угрозой бойкота с ее стороны даже тихони были вынуждены первый и последний раз в жизни прогулять. Не ожидавшие от девчонок такой прыти мальчишки растерянно переглядывались и злорадствовали, но не над Еленой Викторовной, которая делала вид, что ничего не произошло, а над девчонками и предвкушали, как им достанется.

На следующий день девочки пришли в школу тихие и торжественные. Они держались вместе и не отвечали на расспросы, а после пятого урока в класс зашла Елена и попросила их остаться. Мальчишки подслушивали в коридоре. За дверью сначала было тихо, потом послышался смех, раздались вразнобой девичьи голоса, и через полчаса девочки вышли из класса, говоря, что Елена — мировая тетка. С этого дня они копировали ее голос, манеру то растягивать гласные, то говорить энергично и коротко, не сводили с нее влюбленных глаз, выслеживали ее после уроков и как бы невзначай появлялись, когда она выходила из дому, а, попадаясь ей на глаза, безо всякого смущения хором говорили «Здравствуйте, Елена Викторовна!», чем вызывали удивленные и умильные улыбки прохожих. Елене хотелось хорошенько им треснуть по голове, но делать замечания она остерегалась и только жаловалась своей единственной подружке, учительнице начальных классов Анне Семеновне, что ее тошнит от школы.