Метели ложаться у ног - Василий Ледков

Делюк долго стоял на кромке припая, тайно ожидая, что, может быть, нерпа ещё покажется, но её не было. Лениво перекатывались перед Делюком зеленоватые от луны глубинные волны моря и лопались на полированном разломе кромки припая.

Делюк так и не дождался появления нерпы, а когда подумал о чуме — увидел себя сидящим на постели. Была ещё ночь. Звенела в ушах тишина. Спокойно спали мать, бабушка и двое братьев, а на нежилой половине чума тускло поблескивали сходящиеся в макодане шесты.

— Хфу-у! — устало выдохнул Делюк и тряхнул головой: — Что это? Сон? Явь?

Чтобы убедиться, не сон ли это, он ущипнул себя в щеку и едва не крикнул от боли.

«Сон, конечно!» — решил он, откинулся на подушки, уже обметенные инеем, зарылся с головой под меховое одеяло и стал засыпать. Но сон не шел к нему. Делюк лежал с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать, но им овладевало странное состояние: казалось, что от него отделяется душа, становясь как бы двойником, и оба они, тело и душа, начинают вдруг то расти до таких размеров, что и чум мал, то наоборот — делаются маленькими, как былинка. Делюк испугался, попытался сесть, но не смог: руки и ноги не слушались его, не поднималась голова. Тогда он стал открывать глаза, но и они не открывались. «Что за чертовщина? Что со мной?» — подумал он и услышал над собой нежный, прозрачный звон. И странно: глаза у него закрыты, а он видит, что по шесту напротив его головы медленно спускается золотой пензер[41] с прозрачными, как весенний лед, бубенцами…

«Это мне? — мысленно спросил Делюк. — А на что он мне?»

Переливался в тишине нежный звон бубенцов.

Делюк потянулся к повисшему над собой пензеру, рука на этот раз послушалась, но не дотянулась. Он стал приподниматься, но над ним раздался в тишине голос:

— Это тебе, но не торопись, Белый Ястреб.

— Белый Ястреб?! — удивился Делюк. — Это… почему же — Белый Ястреб? Отец и мать дали мне имя Делюк.

— Белый Ястреб! — отрезал голос из темноты. — Отныне ты Белый Ястреб!

— Почему?

— Сам узнаешь, — ответил тот же голос, и Делюк скорее почувствовал, чем увидел, что пензер упал ему на колени. Но когда он сел и открыл глаза, ни пензера, ни темноты не оказалось: брезжил рассвет, стекая через макодан в чум.

«Странное что-то происходит со мной!» — возмущенно подумал Делюк, но тут же забылся…

* * *

— Где он? Где? Ведь здесь был, только что здесь был. — Делюк ползал на четвереньках по одеялу, бормоча. — Здесь! Только что здесь был!.. Золотой пензер!

Тадане развела руками и втянула голову в плечи. Потом она долго смотрела на внука, который торопливо шарил руками по одеялу, крутясь на месте, наконец не выдержала и сказала тихо:

— Что-то не то, внук, говоришь… Какой это пензер? Такого у нас и в роду не было.

— Да здесь он был, пензер! Золотой!

Старуха засмеялась.

— Да очнись же ты. Проснись!

— Разве это сон?! — Делюк удивленно потрогал руками голову, грудь, окинул взглядом чум. — Я вовсе не сплю. Давно не сплю.

— А что ищешь?

— Пензер, говорю!

Старуха всплеснула руками, потому что даже нужного слова не могла найти, а сама подумала тревожно: «А ведь он в оболочке родился! Не беда ли нагрянула, а?»[42]

— О-хо-хо! — засмеялась Санэ. — Пензер потерял, которого не было!.. Ещё и говорит, что не спал!

«Был! Здесь он был!» — хотел возразить Делюк, но, усомнившись, промолчал, стал озираться вокруг. С глаз у него будто сошла пелена, от которой всё казалось в тумане.

— Может, и сон, — сказал он тихо и стал натягивать пимы.

Потом ещё дважды видел Делюк золотой пензер, повисавший над ним сверху. Он каждый раз падал ему на колени и исчезал. На седьмые сутки, перед рассветом, он снова услышал знакомый звон и голос:

— Белый Ястреб, ты трижды видел золотой пензер. Он — твой, но в руки твои он не попадет. До поры, конечно. Не отчаивайся. Точно такой же, но обычный пензер, ты должен сделать из шкуры белого менурэя[43], которого ты принесешь в жертву жителям верхней земли. На горе Хурт-вой они тебя давно ждут.

«Хурт-вой?» — задумался Делюк, услышав название священной горы, наконец догадался, в чем дело, и крикнул:

— Так вот оно что!

— Что, сын мой? — моргая спросонья, спросила Санэ.

— Что, внучек? — спросила и бабушка Тадане, ворошившая на железном листе потухшие угли, чтобы раздуть костер.

— Ничего, — сказал он и по-ребячьи озорно нырнул с головой под теплое одеяло.

Он не совсем поверил услышанному, стал придирчиво ощупывать себя, но ничего особенного не нашел, потому что, как все смертные, он был простым, обыкновенным человеком, крайне бедным: тридцать оленей — не богатство, на них едва-едва можно перевезти на новое место свой чум и при этом часть саней каждый раз надо подвозить на второй заезд.

«Коли так, то ладно, — продолжал думать Делюк. — Оленьего дитя мне не жаль. Принесу его в жертву богам на священную гору Хурт-вой, чего бы это ни стоило. Но… белого менурэя? Где мне его взять?! В моем стаде, правда, есть два белых оленя, но далеко не менурэи — старые, заезженные быки. До менурэев ли, если в дни кочевий все тридцать оленей вместе с важенками и нялуку[44] запрягать приходится… Может, всё же завести в стаде менурэя? Ведь когда ещё родится белый олень! Потом ещё лет пять-шесть надо растить его, холить, смотреть на него, как на святого, когда и так некого запрягать в грузовые нарты. Так и вся жизнь пройдет!»

Наскоро одевшись, Делюк почти бегом выскочил на улицу, убеждая себя вслух:

— Чем же не менурэи дикие олени?! Есть же белые и среди них!

Он с ходу залетел в загон, где стояли олени, вывел на вожже пять оленей березовой масти — он на них обычно ездил в гости, — привел их к нарте и стал запрягать.

— Делюк, братик наш, в гости, значит, поедем? — спросил вдруг один из маленьких братьев-близнецов, прятавшийся от другого возле нарты Делюка.

Делюк, не ожидавший такого, стоял в растерянности, глядя молча на празднично озаренное лицо брата, который мысленно гостил уже в чьем-то чуме, потому что брат, если он запрягал эту пятерку, брал с собой и его, и Ябтако. Но Делюк опомнился и сказал:

— Нет, Ламдоко. Не поедем в гости. Сегодня я один поеду. Далеко поеду.

Светившееся как бы изнутри лицо мальчика стало темнеть, будто солнце на небе заволакивало тучами. И Ламдоко сказал:

— Далеко, так ладно. Потом поедем.

Ламдоко тут же метнулся в сторону и скрылся за соседним вандеем, потому что в двух шагах от них, как бы вынюхивая что-то, вкрадчиво ходил Ябтако.

Дети играли в свои игры, а занятый известными только ему мыслями Делюк торопливо запрягал оленей.

5

Пять оленей березовой масти не нуждались в хорее. Делюк лишь по привычке взмахивал им, но ни пелеев[45], ни вожака упряжки не трогал. Он ехал наугад, надеясь встретить дикого оленя и, конечно же, белого, потому что каждый «дикарь» — тот же менурэй, ибо дикие олени ещё никогда в жизни не видели лямки. Белого — таково условие владельца голоса, который говорит с Делюком утрами от имени жителей верхнего мира. Но где они, дикие олени? Легче ветер поймать на просторе, чем «дикаря»! Он за несколько повёрд[46] запах человека и домашних оленей учует и — был таков!

Но возле озера Лисьего Когтя Делюк увидел стадо чьих-то оленей. Большое стадо. «Ехать или не ехать к нему?» — подумал он и все же дернул на себя вожжу, олени резко метнулись влево, и он поехал. Как положено, он поздоровался за руку со всеми тремя пастухами, и спросил:

— Стойбище Игны Микиты не скажете где?

— Не очень близко и не так далеко, — сказал усатый маленького роста пастух с черными, маслянистыми глазами, блестящими озорно из-под толстых красноватых век. Было видно, что он провел в стаде ночь и ещё не спал.

Делюк понял насмешку и сказал, чтобы не молчать:

— Не дальше, конечно, предела оленьих ног?

— Верно, — согласился второй пастух, человек лет пятидесяти, роста среднего, скуластый, широколицый. — Три дня назад Игна Микит стоял чумом на устье левого притока Садо. Там, видно, и сейчас, если не съямдал[47]. Да и далеко ли уйдешь с аргишами?

— Та-ак, — певуче обронил Делюк, как бы прикидывая, сколько придется ему ехать, и, взглянув на пасущееся стадо, увидел белого менурэя. «Он!» — крикнула его душа, но язык промолчал. Грузный, могучий олень — это было видно по его осанке — с нарочитой ленцой переставлял сильные ноги, наклонив голову под тяжестью ветвистых рогов. Земля под ним будто прогибалась.

— Давно я не видел Игну Микита, — говорил Делюк, лишь бы не выдать своего волнения, а сам мял ногами болотный мох, невольно стреляя глазами в сторону белого менурэя.

— Как с Яхангары откочевали в прошлом месяце, я тоже не видел его — не встречались, — сказал третий пастух с широко расставленными глазами на темном выгоревшем лице. Он ещё до сих пор не вступал в разговор.