Андрей Рублев - Павел Северный

– Неужли?

– Помолчи, слушая. Русь – студеная земля, и ей возле лика Христа голубец понятней, нежели пламень желтого цвета. Так и зачнем писать. Поутру завтра поможешь утвердить линии на доске. Понимай: ушла из моих глаз зоркость ясности. Состарился вовсе. – Старик вздохнул, а потом продолжил: – Эй, Андреюшко, ведь как ты опять все дельно удумал! Только так разумею, что голубец надобно еще прозрачней взять. Совсем в твой приплеск. Все тебе дозволю писать, но до очей Христовых не допущу. Потому понимаю, что ты пребываешь в великом заблуждении относительно написания очей на иконах. Понял? И за сказанное мною в сердце обиды не носи. Признаю твои краски, Андреюшко.

– А заказчик что скажет? Ежели откажется признать наши краски?

– Не опасайся. Игумен с понятием.

– А боярин? Ведь это его воля была написать образ.

– А он не в счет. У меня к боярам невелико уважение. Разумение у них в жиру утопло. Толк понимают только в хмельном меду, а на наши сотворения глядят как бараны на новые ворота. Страхом перед ним себя не замай. Памятуй: я во всем перед боярином в ответе.

5

Написание иконы заканчивалось. В волосах Христа сияли золотые нити. Не написаны были только глаза. Паисий имел обыкновение писать их всегда в последнюю очередь, но из-за частого недомогания эту работу откладывал со дня на день. Оставались считаные дни до прибытия заказчиков. Андрей напомнил об этом мастеру, но Паисий заверил, что успеет к сроку, и велел ему не волновать себя чужими заботами.

Ветреной августовской ночью Андрея разбудили стоны Паисия. Подойдя к его лежанке, Андрей догадался по одному виду старика, что тот горит в жару.

Всю ночь, то теряя сознание, то вновь обретая его, Паисий просил пить. Андрей не отходил от него ни на шаг.

Утром весть о болезни иконописца всполошила игумена. Посетив болящего, он вместо доброго слова утешения стал упрекать Паисия в том, что тот совсем не ко времени занедужил, мол, из-за его болезни монастырь лишится благодарности заказчиков. Уходя, игумен настрого приказал старику закончить икону к сроку и предупредил, что, если Паисий не сможет это сделать, он поручит ее дописание любому живописцу по своему усмотрению.

Угроза игумена так подействовала на старца, что он, собрав силы, поднялся на ноги, решив немедленно дописать икону, но упал в изнеможении на пол.

Вечером, успокоившись и стараясь забыть о стариковских обидах, Паисий, жестом подозвав к себе Андрея, взял горячими руками его руку и, припав к ней влажной щекой, с трудом прошептал:

– Андреюшко, благословляю тебя написать очи Спасителя!

– Какими же они быть должны? – спросил, похолодев, Андрей. – Кои на новгородском образце?

– Такими, кои подскажет твое разумение…

6

Андрей глаза Христа написал. Они были такими, как и на иконе митрополита, поновленной Андреем.

Паисию полегчало, он знал, что Андрей справился к сроку, и захотел взглянуть на его работу утром, в день сдачи иконы заказчикам. Подойдя к образу, старик сразу остановил свой взгляд на глазах Христа и уже не мог отвести взора от излучаемого ими ласкового тепла. Глаза были прозрачными, как родниковая вода. Они успокаивали. Вселяли надежду и веру в исполнение желаний всех тех, кто будет молиться. Глаза были словно живые, их выражение можно увидеть вокруг в ласковых людских глазах. Паисий стоял перед образом в оцепенении, ощущая, как эти глаза согревали его старческую душу, уставшую за долгую жизнь от тревог и забот. Морщинистое лицо старика ожило от улыбки.

Андрей стоял поодаль, готовый выслушать любой приговор учителя. Но Паисий молчал и, не взглянув на Андрея, медленно вышел из кельи, оставив его в полном недоумении…

По наказу игумена икону перенесли в его покои.

Андрей поставил икону напротив окна, возле стены, и укрыл ее холстиной.

Заказчики пожелали глядеть икону после обедни.

Паисий и Андрей, готовясь к показу, переоделись. Андрей надел рубаху и порты, подаренные ему в Москве, подпоясавшись гашником из голубого шелка с серебряной ниткой.

Колокола вызвонами известили об окончании обедни. Паисий пришел в игуменские покои с Андреем, когда в них стало тесно от собравшейся монастырской братии.

Заказчики появились позже всех с игуменом и духовенством. Боярин Питиримов, низкорослый и чрезмерно тучный, шел, твердо ставя ноги в красных сафьяновых сапогах, опираясь на посох, втыкая его острие в пол. Он шел ни на кого не глядя, выявляя этим свою спесивость. За ним следовал тщедушный игумен с Белого озера, а завершал шествие игумен монастыря. Боярин на поясные поклоны Паисия и Андрея даже не пошевелил головой, а белоозерский игумен их благословил, не отводя глаз от боярина.

– Кажите! – резко сказал боярин и, сев на лавку возле стола, вновь повысил голос: – Кажите, говорю!

Паисий снял с иконы холстину, и по покою прокатился возглас удивления. Белоозерский игумен подошел к иконе, остановился и вымолвил шепотом:

– Чудо зрим, сотворенное рукой человека.

Но боярин, встав, подойдя к иконе и отодвинув рукой игумена, присмотревшись, закричал:

– В чем чудо узрел, отче? Очи на иконе не Христовы. Человечьи глаза у Сына Человеческого. Аль ослепли?

– А какими им надлежит быть у Спасителя? – спросил Паисий.

– Божественными!

– Да Христос-то смотрит на многострадальную Русь! С состраданием смотрит!

– Не должно быть в его глазах сострадания. На наших смердов надобно Христу зрить устрашающе. Кто писал неправедные глаза? Ты, старик, видать, утерял веру во власть Господню?

– Я написал очи Спасителя! – сказал Андрей, покрываясь крупными каплями холодного пота.

– Да кто тебе, смерду неразумному, дозволил свершить святотатство?

– Я дозволил боярин, – сказал Паисий. – Благословлен Андрей мной на живописное сотворение сего образа.

– А я не признаю его написания. Икону приму, когда на ней будут написаны Божественные очи, вселяющие Господне всемогущество.

– О сем не тревожьтесь. Он глаза перепишет, – успокаивающе ответил игумен монастыря. – Паисий, накажи очи заново написать!

– Я не стану написанное рушить! – выкрикнул Андрей и, рывком кинувшись к иконе, заслонил ее собой.

– Как это не станешь? Ежели я повелю!

– Не стану!

– Ах ты, оборотень! Как смеешь перечить мне?

Боярин, покраснев от злости, ткнул Андрея посохом в плечо. Юноша от боли вскрикнул. На его правом плече, на рубахе, появилось кровяное пятно.

– Да я тебя в яме сгною!

Крича, боярин снова замахнулся посохом, но Андрей шагнул к боярину и вырвал посох.

– За что обидел?

Боярин, пятясь, запнулся ногой за половик и упал бы, если бы его не подхватили монахи. Паисий, встав между Андреем и боярином, тихо произнес:

– Опомнись, Андреюшко!

Андрей, бросив на пол боярский посох, выбежал из покоя и направился к любимым березкам, добежав до них, задохнувшись, плашмя упал на землю, содрогаясь в рыданиях…

Вечером, когда благовестили ко всенощной и лесная река слушала голоса певучей меди, когда на небе вызолотился серп молодого месяца, Андрей Рублев, не перенеся обиды, трогательно простился с Паисием, не вняв его уговорам, нарушив завет Сергия Радонежского, ушел из монастыря.

Андрей понимал, что уходил в мирскую жизнь, переполненную всякими обидами из-за людской несправедливости и зависти. Он был уверен, что глаза Христа написаны им правильно и придет время, и ему поверят, что именно такими глазами Сын Человеческий может смотреть на многострадальную Великую Русь…

Глава пятая

1

Проклятие Руси висело над татарами с года сокрушительного нашествия кочевых полчищ хана Батыя.

После Батыева опустошения истерзанная, выжженная, залитая кровью Русь, выпив чашу страдания, старательно выискивала закутки для житейского покоя в необъятности дремучих лесов отчей земли. Заповедная нежить лесных чащоб помогала Руси рубить в них новые города в местах, недоступных для ханских набегов.

Проходили десятилетия.

Русь под вызвоны колоколов молилась, надеясь, что обещанные попами трубящие архангелы возвестят о Божьей милости. Русь жила надеждами на грядущий покой, не расставаясь с постоянным страхом. Безрадостные для народа десятилетия проходили, сменяемые распутицами весны, летним ароматом трав, мокретью осени и долгими зимними стужами. Под их поступь умирали свидетели шествия жуткой Батыевой смерти. Их места заступали потомки, становясь свидетелями новых вражьих нашествий и козней поработителей. Но с каждым десятилетием в сознании истинных оберегателей Руси, именуемых за трудовое подвижничество смердами и черными людьми, укреплялась к врагам стойкая ненависть, заставлявшая их по зову родной земли бросать сохи, остужать горна кузниц и браться за топоры и вилы. Ветры весны подавали со степных просторов вести о шевелении кочевников, замышлявших опустошение ради ханского желания карать непокорную и гордую Русь.