Заколдованная рубашка - Н Кальма

Мечников знавал Валерия Ивановича Якоби еще в Петербурге, в Академии художеств. Теперь, приехав в Рим, он узнал, что у Якоби на Виа делла Пинья собирается почти вся русская колония. Он поспешил возобновить старое знакомство и представил Якоби своего друга и спутника — молодого Есипова. Про Есипова Валерий Иванович сказал жене, что «в нем чувствуется порода», а Левушку Мечникова принял с распростертыми объятиями: почему-то ему вообразилось, что Мечников — восторженный почитатель его таланта, чуть ли не из самых верных.

На самом же деле Левушка относился к картинам Якоби довольно сдержанно, а к самому хозяину дома и вовсе иронически.

Сегодня, придя в палаццо Марескотти, Лев и Александр застали в крохотном садике целое общество. За железным садовым столом играли в карты Риццони, Валерий Иванович и две русские дамы, жены художников. У кадки с цветущим лимонным деревцем расположился Латынин со своей гитарой. Владимир Ковалевский вел какой-то ученый спор с доктором-окулистом Тасси, умным и добрым итальянцем.

— А где же Александра Николаевна? — спросил Мечников, поздоровавшись со всеми.

Александр благодарно посмотрел на него: сам он ни за что не решился бы задать этот вопрос.

— Позирует в студии Василию Петровичу, — отозвался Якоби.

— И удачно получается портрет?

— Не видал, ничего не могу сказать. Вы ведь знаете характер Верещагина и его условие: до окончания портрет никому не показывается, отвечал Якоби. — Даже модели своей не позволяет взглянуть.

— А я и сама не хочу глядеть, покуда он не скажет, что можно, откликнулся вдруг низкий ленивый голос и в дверях студии появилась под руку с Верещагиным хозяйка дома.

15. Римские тайны

Точно живой водой сбрызнуло людей, так все кругом повеселели от одного присутствия «Ангела-Воителя».

— S'accomodi! — улыбнулась гостям Александра Николаевна, и это чисто итальянское слово, означающее одновременно и «располагайтесь», и «добро пожаловать», и «чувствуйте себя как дома», заставило каждого ощутить уют и прелесть крохотного садика, теплого, душистого вечера и приветливой хозяйки. Александр поздоровался с ней и тотчас укрылся за густое лимонное деревце. Оттуда он мог без помехи, сколько угодно смотреть на «Ангела-Воителя».

— Писем из России от вашей корреспондентки не получали? — обратилась Александра Николаевна к Мечникову. — Не пишет она, скоро ли волю у нас объявят?

— Да, да, что у нас дома делается? Что на Руси? Какие новости? Вы ведь самые последние оттуда приехали, — раздались со всех сторон голоса.

Сидящие за карточным столом оставили карты. Лев Мечников сразу стал центром внимания. Все эти люди на чужбине принимали близко к сердцу события и дела своей родины и нетерпеливо ждали добрых вестей о свободе.

Да и впрямь русская колония в Риме состояла большей частью из тех, кто уехал из России или от преследований, или из чувства протеста против того, что делала царская власть. Александр II и его царствование не вызывали здесь доверия.

— Вчера получил одно письмо, — сказал Мечников. — Боюсь, вы, господа, будете разочарованы: пока никаких перемен, одни разговоры. Родственница моя пишет даже, что либералы наши потеряли всякую надежду: царя-де так напугали бунтами и революцией, что навряд ли он решится дать народу волю. А на тех помещиков, которые самостоятельно решили отпустить своих крепостных, другие смотрят волками.

— Письмо от Натали? — спросил Александр.

Мечников кивнул.

— Ах, кабы я была в России, уж я сумела бы пробраться к царю, объяснить его слепоту! — вырвалось у «Ангела-Воителя». — Сказала бы ему об отчаянном положении крестьян, о произволе помещиков, о том, как обнищала Россия, — все, все сказала бы!

— И тотчас очутилась бы в Третьем отделении или в Петропавловке, матушка, — отозвался от карточного стола Валерий Иванович. — Ты и здесь со своими идеями, того и гляди, попадешь в лапы «псов господних» — иезуитов. Они за всеми следят, а твои воззрения…

— Да, в Риме сейчас неспокойно, — подхватил Риццони, смуглый, заросший волосом, похожий скорее на корсара, чем на художника. — С тех пор как папа и его присные узнали, что Гарибальди уехал с Капреры и снова кликнул клич волонтерам, они ждут от него всяких козней. Вы не поверите, сколько всюду шныряет разных шпионов, лазутчиков в сутанах, соглядатаев! Подслушивают, подсматривают, всех подозревают.

— На русских очень косятся, — сказала одна из дам за карточным столом, — мы для них по-особому подозрительны.

— Да, они ведь убеждены, что в России вот-вот вспыхнет революция, кивнула вторая. — У нас в пансионе, как только заговоришь по-русски, ловишь на себе подозрительные взгляды. Поселился у нас недавно какой-то молодой человек, левша, с таким странным хищным лицом, так хозяйка мне под секретом сообщила, что он ее обо всех подробнейшим образом расспрашивал.

— Левша, да еще с хищным лицом, как это романтично! — засмеялась Александра Николаевна. — Вам, дорогая Ольга Петровна, всегда что-нибудь страшное чудится.

— Нет, Александра Николаевна, вы не извольте так легкомысленно смеяться. Иезуитский и папский Рим — это страшный город! — вмешался Латынин. — Вы не глядите, что на Корсо газовое освещение ввели, — здесь еще инквизицией пахнет и бродят тени семейства Борджиа. — Он поежился под своим плащом.

— А вспомните только мертвого Паганини, которого проклял папа, подхватил молодой Ковалевский. — Ведь гроб с его телом возили по Италии, и монахи не позволяли его хоронить. И это в нашем девятнадцатом веке!

— Здесь еще столько мрачных, зловещих тайн, — опять сказал горбатенький Латынин, — я их так чувствую! Какие тюрьмы! Какие подземелья в этом городе! Я прохожу мимо замка Святого Ангела или мимо тюрьмы Сан-Микеле, и дрожь меня берет от мысли, сколько человеческих жизней там загублено. Сколько трупов в мешках выброшено темными ночами в Тибр…

Александр, не отрывавший глаз от Александры Николаевны, внезапно уловил быстрый взгляд, которым она обменялась с Верещагиным. Заметил он и то, что она часто смотрит на часы и, видимо, кого-то ждет.

— И все это иезуиты и священники совершают якобы во имя бога, а на самом деле ради политики или ради корысти и честолюбия, — продолжал Латынин. — И как же они ненавидят Гарибальди, который не признает никаких попов!

— Признает, но только таких, которые носят под рясой красную рубашку и пистолет, вместо монашеского капюшона — военные кепи и сражаются бок о бок с ним за свободу Италии. Наверное, вы слышали об отце Гавацци — его любимце, который следует за ним повсюду, — подал голос Мечников.

— Вот, кстати, — повернулся к нему Якоби, — я давно хотел просить вас, Лев Ильич, расскажите нам о Гарибальди. Ведь вы, кажется, встречались с ним?

— Ах да, да, расскажите нам об этом легендарном человеке! Пожалуйста, расскажите! — раздалось со всех сторон.

Все глаза обратились на Мечникова. Он чуть повел плечом.

— Валерий Иванович ошибается, — сказал он. — Действительно, некоторое время я был в гарибальдийском войске, но в ту пору встретить самого Гарибальди мне не случилось. Правда, мне повезло в другом: я был дружен с людьми, которые близко знали Гарибальди и постоянно с восторгом о нем рассказывали, — прибавил Мечников, потому что вдруг увидел, как все разочарованы.

— Ну, тогда расскажите нам, что слышали от этих людей, — приказала Александра Николаевна. — Вот, кстати, и ему надо послушать. — Она кивнула на Ковалевского. — Ведь он же будет писать в газету о Гарибальди.

Ковалевский смущенно взглянул на Мечникова.

— Ходят такие разноречивые слухи, не знаешь, кому верить… Если бы вы могли, хотя бы со слов очевидцев, рассказать о жизни Гарибальди, я был бы так вам благодарен!..

— Наверное, это целый роман — история жизни Галубардо, как зовет его простой народ, — подхватил Латынин. — Вот кабы мне удалось написать когда-нибудь его портрет! — вздохнул он.

— Извольте, господа, — сказал Мечников. — Однако сам я слышал эту историю отрывочно, то от сицилийского крестьянина — моего друга, то от солдат, то от одного генуэзского рыбака. Поэтому не обессудьте, если и мой рассказ будет отрывочен и неполон.

16. Пеппино — сын моряка

Два моря — два чистых синих ока смотрят в упор на итальянские берега. Вот почему рыбаки Адриатики и Средиземного моря зовут свою Италию синеокой.

Домик моряка Джакомо Гарибальди стоял в Ницце на самом берегу, и сынишка, родившийся у Джакомо, едва открыв глаза, увидел густую морскую синь и навсегда пленился морем.

Мальчику дали имя Джузеппе, но кругом все называли его Пеппино. Соседи рано начали говорить синьоре Гарибальди:

— Совсем особенный сынок у вас растет, синьора Роза. Попомните наши слова — будет он большим человеком.