Зимние каникулы - Владан Десница

В конце зимы, с первыми ясными днями, когда Милош и Ягода радовались, что наконец-то они вырвались из лабиринта многомесячной подавленности, с приходом чего-то нового, хорошего здоровье Ягоды резко ухудшилось. Однажды утром у нее горлом пошла кровь. Милош буквально оцепенел от испуга. К счастью, в этот день в городке находился уездный врач. Он поставил Ягоде компрессы, рекомендовал несколько дней полежать в постели и запретил разговаривать. Выйдя в коридор, он посоветовал Милошу, как только остановится кровотечение, отвезти Ягоду в ближайший скромный санаторий для легочных больных. Ухаживая за больной, Милош ступал на цыпочках, с испуганным, вытянутым лицом; Ягода следила за ним с улыбкой глухонемой девочки. Она не выглядела особенно обеспокоенной: подобное случалось с ней и раньше. Как только ей стало легче, Милош отвез ее в санаторий и целый день оставался подле нее. На его вопросы врачи отвечали неопределенно, воздерживаясь от прогнозов, пока не увидят течение болезни. Тем не менее из сказанного Милош вынес довольно-таки благоприятное впечатление, решив, что сдержанность врачей проистекает из их профессиональной осторожности. На следующий день он простился с Ягодой — в санаторной одежде, она начала жить, подчиняясь больничному распорядку. С шезлонга на веранде она все тем же взглядом послушной девочки проводила его до выхода. У ворот он оглянулся, еще раз улыбнулся ей и завернул за угол. Он уходил с чувством, что обманным путем заманил ее сюда и бросил, как ребенка.

Через несколько дней пришло письмо от матери. Она узнала о болезни Ягоды и в осторожных выражениях предлагала ему помощь. В том же письме она сообщила, что у отца в последнее время участились сердечные приступы. Милош ответил ей немедленно: о болезни Ягоды писал как о вещи очень серьезной, однако тон письма был достаточно сухим. Этим он давал ей понять о материальных трудностях, с которыми ему предстоит столкнуться, но предложенную помощь отклонял. Об отце он не упомянул ни единым словом, так как был уверен, что мать преувеличивает серьезность его болезни, чтобы смягчить его и тем самым склонить к примирению. От письма веяло непреклонной твердостью: мать должна была понять, что он мужественно встретил эту новую беду. В сущности, это, как и предыдущие письма, которыми он все с большими интервалами отвечал матери, было проникнуто определенным расчетом: зная, что их будет читать отец, он намеренно писал так, чтобы вызвать у него угрызения совести.

Тогда же он начал переводить иностранные новеллы для подвала одной из столичных газет.

Ягода оставалась в санатории до осени. За это время Милош перешел питаться в заведение тетушки Елы. Здесь он поневоле сблизился с судьей Матичем, который регулярно заглядывал сюда вместе с Никицей Милаковичем. Оба были польщены его дружбой и, находясь в его обществе, изо всех сил старались не впасть в провинциальную тривиальность. В угоду Милошу они пытались извлечь из заржавевшей памяти какие-нибудь литературные воспоминания; Матич даже декламировал отрывки из «Смаила аги»[7]. Невидящим, остановившимся взглядом смотрел он на Милоша и торопливо выкрикивал строчку за строчкой с каким-то словно бы победоносным и несколько удивленным выражением лица, видимо сам приятно пораженный каждым стихом, который ему удавалось вырвать из тьмы забвения. Забытые строки замещал обычно восклицанием: «Когда-то я его знал на память! Верите ли, всего!» А напоследок неизбежно сходились на Достоевском. «Гений, дорогой мой! Славянский гений, пример всему миру!..» Никица, не слишком благоволивший к патетике, мирился с ней лишь до тех пор, пока она давала пищу для его остроумия. Он также еще помнил наизусть «Стойте, галеры царские!..», которое когда-то декламировал на выпускных торжествах. И вот теперь это лежащее мертвым грузом знание употреблялось им для создания комических эффектов: незаметно подкравшись к группе приятелей, он гремел грозным голосом стража порядка, приказывающего: «Стойте!.. — и дальше, смягчив тон до вкрадчивости, продолжал: — …галеры царские. Сомкните кормила могучие…»

Милош находил, что эта пара, несмотря ни на что, является единственным приятным обществом в целом городке. Сквозь их полупьяную веселость просвечивали известная широта взглядов, некая всепрощающая снисходительность и даже приобретенная горьким опытом и утратой иллюзий жизненная мудрость и человечность, которой так не хватало жителям Бунареваца. Далеко зашедшая и уже неисправимая неправильность их жизни отвращала их от погони за благами, а неудачи давным-давно лишили их последних остатков, может, когда-то и существовавших честолюбивых амбиций; слишком уставшие, чтобы лицемерить, и слишком ленивые для суеты, они в глазах Милоша были на голову выше всех жителей городка, с ними он обретал некоторый покой и роздых.

Однажды Матичу пришло в голову по случаю пятнадцатилетия своего венчания устроить домашнее торжество и пригласить на него Милоша и Никицу. Так Милош получил возможность познакомиться с его семьей, женой и двумя тихими, похожими друг на друга детьми — мальчиком тринадцати лет и девочкой четырнадцати, — которые наблюдали за ними из угла серьезными глазами. Матич рассказывал о школьных успехах детей, похлопывал жену по плечу, называя ее «моя старуха», а она, восприняв неожиданную затею мужа отметить эту дату в семейном кругу как знак внимания к ней (и может быть — бог знает в который раз, — как обещание исправиться), зардевшаяся от удовольствия, легко носилась из кухни в столовую, вынося все новые кушанья и потчуя гостей. Милош заметил, что она полна гордости и любви к своему мужу. Укоряющим тоном, в котором, однако, слышалось желание оправдать и поднять мужа в глазах гостя, она говорила:

— Хозяин-то мой, он бы горы свернул — только захоти! Знали бы вы, какие возможности ему открывались! И адвокатскую контору мог бы иметь, и заведующим канцелярией быть, и в банке — только выбирай! Звали, даже упрашивали, только приходи. Ох, мог бы он, мог, кутилка проклятый, — и она дергала мужа за вихор, — кабы не такой несговорчивый…

Милош чувствовал, что ей льстит его дружба с мужем и она, вероятно, смутно надеется на его влияние.

— Ну ладно, ладно, заладила! — протестовал Матич против комплиментов жены с застенчивостью, скрываемой под напускной суровостью. А Никица со своей стороны, желая остановить эту женскую болтовню и освободить Милоша, восклицал:

— Ах, оставьте, госпожа Боса, что вы пристаете к человеку!

Когда настроение за столом стало более благодушным, Матич в сотый раз поведал историю своего отстранения от должности. Причин он почти не касался, быстро и легко перескакивая их, с брезгливостью человека, который не желает ворошить гнусности и низости, жертвой которых он пал, но зато на самой процедуре дисциплинарного взыскания он задержался надолго. Оказывается, бумаги благодаря его ловкости и остроте аргументации уже почти два года путешествуют от низших инстанций к высшим и наоборот. Бия себя кулаком в грудь, Матич выкрикивал:

— Все равно я заставлю их отменить решение! Все равно! Они еще узнают, кто такой Миле Матич! Ох, и в жесткий переплет они у меня попали, сударь мой, по самое горло увязли. Ох… чего бы они теперь не дали, чтобы выпутаться! Ан нет! Теперь я не отступлюсь!

А его супруга, хотя ей и хотелось, чтобы подобные способности мужа побольше приносили пользы для дома, все же была удовлетворена, пусть с моральной точки зрения, в глубине души гордясь, что у нее такой муж. Дети молча смотрели из угла, и Милошу становилось не по себе под их пристальными взглядами.

Матич кое-как сводил концы с концами, прирабатывая на стаканчик вина и на пачку «Дравы»[8] тем, что писал жалобы и прошения крестьянам, у которых пользовался определенным уважением. Находчивый и сметливый, он с удовольствием брался за все, что хоть отдаленно напоминало трудную головоломку, некий канцелярский «кунст». Незлопамятный, никогда не унывающий, он, в сущности, был «добрым дьяволом», который наутро забывал причиненные ему вчера обиды, высокомерие и холодность приемов и встреч; он был совершенно незаменим в чрезвычайных делах и делишках, при которых спешка и неблагодарность самой работы не оставляли времени для размышления и скрупулезной аккуратности в исполнении. Его приглашали, если требовались срочные рекрутские списки или надо было вести бумажную битву со страховым обществом из-за какого-нибудь при сомнительных обстоятельствах сгоревшего амбара. Поэтому все граждане Бунареваца поддерживали с ним какие-то неопределенные отношения, в зависимости от того, насколько он в данный момент им был необходим: то с ним здороваются тепло и сердечно, то достаточно сухого, чуть заметного кивка головы. Даже сам уездный начальник, в день государственного праздника посещавший Бунаревац, для того чтобы принимать поздравления, пожал протянутую руку Миле Матича, который по этому случаю побрился и присутствовал на благодарственном молебне в новом черном сюртуке, хранившемся в шкафу как некое знамение чиновничьего достоинства и чести. «Хорошо, хоть в этом исправен», — думал начальник, пожимая протянутую руку со строгим выражением лица, что, правда, можно было понять и иначе — как необходимую принадлежность торжественности момента и действа.