На исходе ночи - Евгений Габуния

Вообще, что там ни говори, это необычный собор. В каком еще божьем храме можно увидеть на алтарной стене вместо фресок огромный гобелен, над которым 360 тысяч часов трудились швейцарские ткачи? Где вы еще увидите мозаичный пол, искусно выложенный шведскими мастерами? Или большой белый камень — символ благословения, привезенный из далекого Вифлеема, а в часовне Христа — икону Казанской божьей матери, дар русской православной церкви? И, наконец, где еще есть скульптура Христа, отлитая из металла автомобиля, попавшего в катастрофу? Согласитесь, что это весьма выразительный символ хаоса современной западной цивилизации, жестокого «машинного» века.

Металлический Христос бесстрастно взирает на манекен моряка-спасателя в штормовой робе. Пояснительный текст сообщает, что с 1824 года спасательная служба Британии спасла от гибели в морской пучине 105 013 человек. 427 мужественных моряков отдали свои жизни в борьбе за жизнь других. И вот теперь сама спасательная служба взывает о помощи. Не найдя, видимо, другого способа получить необходимую для успешного продолжения своего благородного дела сумму, она обратилась непосредственно к верующим. Сквозь прозрачные грани стеклянного ящика у ног моряка зеленеют бумажки с портретом ее величества королевы Елизаветы II. Эти добровольные пожертвования, идущие от чистого сердца простых людей, увы, фигурально говоря, лишь капли в море. А тем временем в настоящем океане находят свою гибель тысячи тружеников моря. Необходимая сумма, как явствует из надписи, исчисляется многозначной цифрой.

От Ковентри до Бирмингема — рукой подать. Не успели оглянуться, как аккуратные, будто игрушечные сельские коттеджи сменили огромные небоскребы урбанистической архитектуры. Автобус въезжает на высокую эстакаду и будто парит над грешной, пропахшей бензиновыми парами землей, забитой автомобилями. Мы едем по эстакаде гигантской автомобильной развязки, ведущей к центру города, кружим по сложным переплетениям на разных уровнях развязки, и перед нами с высоты открываются все новые бетонно-стеклянные билдинги Бирмингема — этого сердца Англии, как гордо сообщает справочник. Впрочем, еще из школьных уроков географии я помнил, что этот город расположен в самом центре Англии и от него до любой точки морского побережья примерно одинаковое расстояние. Тут, видимо, пришел момент признаться читателю, что география была одним из самых любимых предметов автора этих строк. «Путешествуя» по карте Британских островов, мог ли я тогда, много лет назад, предполагать, что ветер странствий занесет меня сюда, за тридевять земель от родных мест?

Над этим ультраурбанистическим пейзажем доминирует совершенно круглая башня небоскреба. Рядом с ней многоэтажный клуб торгового центра, названного почему-то «Бычьим кольцом», кажется маленьким и неприметным.

После короткого осмотра художественной галереи с ее богатой коллекцией полотен художников-прерафаэлитов и кафедрального собора св. Филиппа попадаем в водоворот вечерней субботней толпы, с которым не идет ни в какое сравнение скопление людей где-нибудь в самом центре Лондона — на Пикадилли-серкус или Лейстер-сквер. Если бы не то и дело мелькающие в толпе черные лица (которых в индустриальном Бирмингеме видишь значительно чаще, чем в Лондоне), можно подумать, что все население кантри съехалось сюда, оставив на произвол судьбы свои уютные домики под бетонными, искусно имитирующими солому крышами.

В свой «Новотель» мы поспели как раз к ужину… или к обеду, как сказано в программе. Не знаю уж, как выразиться поточнее. Впрочем, расскажу по порядку, а уж читатель сам разберется, если сумеет.

В гостиничном ресторане мы бодрым шагом прошли вдоль шеренги серьезных молодых людей в строгих темных костюмах. Едва мы расселись, как мальчики степенно удалились, чтобы вернуться с глубокими чашками супа, по вкусу напоминающем грибной, хотя я в этом до сих пор не уверен. Затем последовала небольшая пауза, после которой на столе появились подогретые тарелки. Они не успели остыть, как юный официант разложил на них куски мяса. Минут через пять его сменил другой — с зеленым горошком. Признаюсь, я не стерпел, приступил к еде — и прогадал. Ресторанный конвейер продолжал функционировать. Поочередно к столу подходили серьезные мальчики и накладывали в тарелки: разваренную морковь, тушеную капусту, жареную картошку и еще бог знает что, уже не припомню. Наконец, еще один молодой человек обильно полил все это коричневой, пахнущей аптекой жидкостью. Это был знак того, что можно приступить к еде.

Наученный горьким опытом, я не сразу приступил к аппетитному (по крайней мере на вид) куску торта и, как выяснилось, правильно сделал. Спустя минут десять после того, как его принесли, возник юноша в темном костюме и щедро полил его сливками.

Так что это было, дорогой читатель, обед или ужин, если учесть, что встали мы из-за стола часов в восемь вечера, разумеется, по Гринвичу?

По приезде из Англии меня часто с любопытством допрашивали, ел ли я знаменитый полусырой бифштекс или национальное блюдо — фиш энд чипс (жареная рыба с картофелем), или еще более знаменитый пудинг… Да, я пробовал все, и, не желая ненароком обидеть принимавших нас хозяев, или, что еще хуже, — задеть их чувство национальной гордости, воздержусь от оценок английской кухни и отсылаю читателя к такому авторитету, как Карел Чапек.

«Английская кухня, — писал он с присущим ему тонким юмором в своих «Письмах из Англии», — бывает двух родов: хорошая и посредственная. Хороший английский стол — это попросту французская кухня; посредственный английский стол в посредственном отеле для среднего англичанина в значительной степени объясняет английскую угрюмость и молчаливость. Никто не может с сияющим видом выводить трели, прожевывая pressed beef[43], намазанную дьявольской горчицей. Никто не в состоянии громко радоваться, отдирая от зубов липкий пудинг из тапиоки. Человек становится страшно серьезным, — и если он поест лосося, политого розовым киселем, получит к завтраку, к обеду и к ужину нечто бывшее в живом виде рыбой, а в меланхолическом меню называемое fried sole[44], если трижды в день он дубит свой желудок чайным настоем, да еще выпьет унылого теплого пива, наглотается универсальных соусов, консервированных овощей, custard[45] и mutton[46], этим, видимо, и исчерпываются все телесные услады англичанина, — и начинаешь постигать причины его замкнутости и строгости нравов».

Могут возразить: знаменитый чешский писатель посетил Британские острова давно, более 50 лет назад, и с тех пор кое-что могло перемениться. К лучшему, разумеется. Вероятно, что-то и изменилось. Но так же верно и то, что нет народа в мире более консервативного, чем англичане, когда дело идет о национальных традициях, привычках, складывавшиеся веками, а вкусы вообще меняются очень медленно, если меняются вообще. Сами же англичане, когда заходит речь об их кухне, делают упор на то, что они стремятся выявить натуральный вкус продуктов. Ну что ж, им, как говорится, виднее. Пусть себе выявляют, лишь бы нравилось. Но какой все же «натуральный вкус» можно обнаружить в приятном, нежно-салатового цвета мороженом, если оно пахнет ментолом? Или что можно сказать о горчице, которая совсем не горькая, а коричневый тростниковый сахар — не сладкий? Или… Однако, я думаю, достаточно об этом предмете, тем более, что сами англичане не отрицают, что их кухня примитивна, и не делают из еды культа.