Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

не приходилось десять раз на дню повторять эту фразу.

— Ммм… а слово дворянина можно?

— Даю тебе его.

— Спасибо.

Выйдя из душа, я обнаружила, что Марчин куда-то ушёл. Мне же удобнее. В углу на письменном столе стоял небольшой терминал для выхода в интернет, и я залезла посмотреть новости, по Польской Республике — в надежде найти какие-нибудь следы Люции, и по Венской Империи — чтобы просто быть в курсе событий. Ни во что, достойное новостей, Шерифович пока не ввязалась — ну ещё бы, без группы поддержки она стала тихая и смирная! В Венской же Империи довольно много новостей: в основном, реформы Батори, которые по большей части состоят в отмене реформ правительств стран Империи в те годы, когда они были независимы. Восстанавливаются прежние системы здравоохранения и образования, поддержки пенсионеров и семей с маленькими детьми. Неплохая идея, как на мой вкус.

Стоило вернуться в реальный мир и, как назло, потянуло спать. Ещё не хватало — заснуть без охраны в незнакомом месте! Я попробовала приседать, и тут же захотела спать ещё сильнее. Ничего не могу с собой поделать — после охоты всегда тянет в сон. Тогда я стала принимать разные неудобные позы, опираясь то конечностями, то животом, то затылком на стул и бюро у терминала. Когда входит Марчин, я как раз вишу книзу головой, перегнувшись через спинку стула, опираясь одним коленом на сиденье, а другим — на край бюро, и помахиваю растопыренными руками.

— Это специальная гимнастика? — спрашивает Твардовский, ставя поднос с завтраком на столик в центре комнаты.

— Э-э-э, да. Растяжка и… головные сосуды укрепляет, — я стараюсь принять человеческое положение как можно изящней и в результате лечу вместе со стулом на пол. По счастью, номер не так уж просторен, и Марчин успевает подскочить и перехватить меня, так что я почти не ушибаюсь. — Спасибо.

Твардовский усаживает меня за стол, поднимает опрокинутый стул, выставляет передо мной тарелку с глазуньей на шкварках, чашку, кофейник, молочник со сливками, сахарницу, выкладывает приборы. Не знаю, какой бы из него был офицер, а дворецкий получился бы отличный: бесстрастный, точный и скупой в движениях, педантичный. Себе тоже ставит: тарелку с блинчиками, стакан, бутылку с водой.

— А если тебе дать выпить святой воды, тогда что? — невпопад интересуюсь я, когда мертвец садится напротив и наполняет свой стакан.

— Не знаю… ничего, наверное. Я же не чёрт.

— А черти существуют?

Марчин смотрит на меня задумчиво.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— А похоже, как будто просто четыре.

— Любознательность — не порок.

— Я не знаю, существуют ли черти, — Твардовский аккуратно отрезает кусок от сложенного блина. — Я никогда не слышал о жреце, тайнокнижнике или вампире, который видел бы чёрта.

— То же и с мавками. Тогда почему ты говоришь, что мавок нет, а про чертей неизвестно?

— Потому что я воспитан в доброй католической семье. Я думал, что и ты тоже.

— И ты остался католиком, начав служить языческому богу?

— Я не называю их богами. Это сущности.

— Демоны?

— Не знаю.

— За сто лет уже можно было бы и определиться.

Марчин жуёт блин так сосредоточенно, как будто важнее ничего не бывает.

— Любой идол — это кумир, — просвещаю его я. — И служить таковому — страшный грех.

— И ты решила спасти от него мою душу? — сглотнув, наконец, интересуется Твардовский. — А тебя не смущает твоя физиологическая необходимость регулярно нарушать заповедь «Не убий»?

— Убивать вампиров не грешно, потому что нельзя убить уже мёртвого, только упокоить его, приведя в должное состояние. Я спрашивала у нашего пас… ксёндза, ещё после первой охоты.

— Прямо так и спросила?!

— Да. Второй раз в жизни пришла на исповедь, он меня спрашивает: какие, мол, грехи. А я спрашиваю: а убить вампира, например, грешно? Он сказал: нет.

— То есть ты у нас безгрешная?

— Ну, мне пришлось покаяться во лжи и в том, что гадала людям и не почитала родителей своих и Господа тоже не очень. Пришлось потом на коленях пятьдесят раз «Отче наш» прочесть и ещё пятьдесят раз «Радуйся». Больше я на исповедь не ходила, не понравилось чего-то.

— Может быть, зря. Может быть, тебе стоит сейчас это сделать, чтобы не держать в себе то, что случилось. Утешать души — призвание священников, и многие находят мир с собой, поговорив с духовником.

Яичница во рту сразу приобретает кислый привкус. Чёрт бы побрал этого доморощенного психоаналитика!

— Я не думаю, что готова признаться в осквернении могил до того, как закончу их осквернять.

— Но потом ты сходишь на исповедь?

— Может быть.

Несколько секунд мы жуём одинаково угрюмо, потом Марчина осеняет очередная гениальная идея:

— Если для тебя очень важно, мы можем венчаться, как положено добрым католикам.

— Ты же уже ритуально женат. Разве можно иметь двух ритуальных жён?

— Это совсем разное! Я женат в том мире, а в этом — нет.

— Звучит странно. И что, значит, если я проведу католический обряд венчания, это не аннулирует моё ритуальное замужество за императором?

— Если католический — конечно, нет. Он может венчаться, с кем захочет, и остаться при своей силе, и то же самое с тобой.

— Но тебе выгодно солгать, если это не так.

Твардовский мучительно сдвигает брови и некоторое время драматично смотрит.

— Я тебе не лгу. Ни разу не солгал.

— Вот как, кузен?

— Хорошо, один раз. Но и только.

И вот тогда, из какого-то совершенно детского желания уязвить, я и говорю:

— На самом деле, существование Польской Республики — это недоразумение.

Удар оказывается настолько меткий (ну, ещё бы, мне ли не знать, на что реагируют польские дворянчики), что Марчин даже не замечает резкой и нелогичной смены темы.

— За кем ты повторяешь эту чушь? Польша — древнее государство и когда-то вообще имело размеры от моря до мора, от Балтийского до Чёрного. То, что на некоторое время оно оказалось раздроблено и разодрано хищными соседями — вот где недоразумение, которое, по счастью, было исправлено в прошлом веке.

— И как так получилось, что два очень сильных и очень хищных соседа выпустили свою несчастную жертву из могучих волосатых лап после совсем небольшого сопротивления? Ты же не можешь отрицать, что ни Вена, ни Москва в Польской войне не использовали своей военной мощи на всю возможную силу. Иначе бы вас просто раскатали несмотря на весь ваш панский гонор.

— Причину знает каждый школьник. В обеих Империях уже торжествовали идеи гуманизма и справедливости, и внутренние протесты и антивоенные выступления не давали правительствам развернуться.

— Это не причина. Это