Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

думаю, «сезам» говорить необязательно. Просто попроси дверь открыться.

— Да? — я чувствую себя немного глупо. — Ну, может быть.

Вдох. Выдох. Вдох.

— Откройся!

Действует. Только верёвку я протравила слишком длинно и потому падение оказывается немного неприятным; я успеваю набрать ускорение, и руки болезненно дёргает, когда я останавливаюсь, раскачиваясь метрах в полутора ниже дыры в «крыше». Ну что ж, зато на этот раз, благодаря перчаткам, хоть ладони не пожгла. Когда меня перестаёт болтать и вертеть на манер маятника дедушки Фрейда, я высвобождаю одну руку и горстью, движениями щедрого пахаря, рассыпаю бусы по могиле. По предположению Марчина, они могут отвлечь мёртвого хранителя, как его на галерее отвлекли пуговицы. По моим соображениям, даже если это не подействует, по крайней мере, я точно услышу, как ко мне подходят — бусы из дрянного пластика и при наступлении даже детской ноги непременно хрупнут. Опять же, есть шанс, что хранитель просто поскользнётся на них. Чтобы избежать аналогичного конфуза, я ещё наверху разулась. Холодно, конечно — температура градусов пять-семь по Цельсию — но терпимо. При такой же точно температуре я в прошлом году по Богемии бегала.

Чтобы встретиться с Ловашем.

Мне даже зареветь хочется, когда я об этом думаю. Поэтому я больше об этом не думаю.

Бусы босую подошвы стоически выдерживают, а вот ноге немного неприятно, и я то и дело непроизвольно поджимаю ступни. На этот раз я не церемонюсь и не укладываю крышки ящиков на место. Мне всё равно грабить и уничтожать, чего уж там. Оставив пока в покое самый длинный, я быстро вскрываю ящик за ящиком. Золото, золото, какие-то дощечки, золото, мёртвая женщина со связанными руками, конская упряжь, золото… «волчонок». Опять маленький, лет тринадцати, не больше. Я застываю над ним, раздумывая. Конечно, безопаснее всего сразу перерезать ему шейку, но мне бы очень хотелось проверить, действительно ли бусы могут обеспечить мою безопасность. Встанет ли пацанёнок, когда я открою гроб жреца, или надо непременно дотронуться до зачарованного оружия? Не останется ли лежать, если я отберу нож? Наконец, я принимаю решение. Отхожу к длинному ящику, отжимаю и снимаю крышку. На этот раз оружием оказывается сабля, а покойный чародей одет по польской моде века пятнадцатого. И у него самого оказываются светло-серые с серебряным блеском волосы. Держась настороже, я проверяю голову — отрезана — и стучу ногтем по красному камню в рукоятке сабли. Замираю, прислушиваясь. Тишина. Тишина. Вот!

Сзади раздаётся тихое-тихое постукивание. Обернувшись, я вижу, что мёртвый «волчонок» сидит на корточках, сжимая правой рукой нож и пытаясь собирать бусины левой. Сказочные законы продолжают действовать в этом сумрачном мире — даже удивительно, что мавок не существует. Когда я подхожу к мальчишке, он поднимает ко мне лицо с белыми, как варёные яйца, глазами, но продолжает судорожно собирать наощупь бусины. Они уже не удерживаются в его ручонке и ссыпаются каждый раз, как он берёт следующую. Пацан пытается ударить меня ножом, но ему далеко до Юлия Цезаря в умении делать два дела сразу, и я легко перехватываю кисть и отбираю клинок. Затем наклоняю ему голову и втыкаю нож между позвонками, так сильно, что лезвие входит до рукоятки, пронзая шею насквозь. Этого оказывается достаточно. Мальчик обмякает и складывается пополам. Бусы рассыпаются.

Наверное, это было необязательно делать и можно было оставить его вот так, без ножа, собирать бусины, но ещё предстоит обвалить курган, и мне дурно становится, когда я представляю, как пацан ползает тут, собирая и собирая эти бусы, а на него валятся комья земля, пока не засыпают совсем. Есть в этом что-то намного более жуткое, чем в смерти от честного ножа. Удар милосердия — вот как такое называли в рыцарские времена.

На этот раз, расковыряв саблю, я не беру ничего в руки, а привязываю нитку к какому-то перстню в одном из соседних с гробом чародея ящиков — чтобы дёрнуть, когда долезу почти до верха. Теоретически, это даст нам с Марчином побольше времени. Увы, оказалось, что подниматься по альпинистской верёвке неожиданно трудно: очень уж тонкая. Если бы я с ней имела дело раньше, то что-нибудь придумала бы, например, навязала узелков. Теперь же мне приходится, чертыхаясь, ползти наверх со скоростью, очень способствующей медитации, сну и смерти от скуки, и напряжением мышц, которое исключает все три занятия. К концу верёвки я так устаю, что, если бы не Марчин, наверное, и вылезти бы не смогла из дыры. Пока я сижу, мечтая лечь, Твардовский спешно сворачивает амуницию. Сходим мы быстро, но всё-таки не бежим, и всё равно успеваем. Идея с ниткой была тоже хороша. Что ж, приходится признать, что Марчин будет посообразительней меня. Но про узелки он всё же не сообразил, и я делюсь с ним своей идеей.

— Я понавяжу, когда будешь спать, — обещает он.

— На самом деле, существование Польской Республики — это недоразумение.

Марчин смотрит на меня сердито:

— За кем ты повторяешь эту чушь? Польша — древнее государство и когда-то вообще имело размеры от моря до мора, от Балтийского до Чёрного. То, что на некоторое время оно оказалось раздроблено и разодрано хищными соседями — вот где недоразумение, которое, по счастью, было исправлено в прошлом веке.

У Твардовского губы блестят от масла с поминальных блинчиков, и на бледном лице это смотрится немного зловеще. Не в смысле, зловеще-угрожающе, а в смысле — зловеще-болезненно. Будто вот-вот умрёт с пеной на губах. Мой завтрак он тоже принёс в наш номер.

В Вылкавышках устроиться было негде, и мы доехали до окраины Ковно, чтобы я могла поспать в гостинице. Там от нас чуть не отвернулась удача: портье пришло в голову спросить мою метрику или паспорт, поскольку, мол, закон не разрешает давать общий номер взрослому мужчине и несовершеннолетней девушке, не состоящим в близком родстве. Я посмотрела на Твардовского, но тот был в такой же растерянности — заломил брови и принялся болезненно глядеть на портье. Наконец, Марчин произнёс сокрушительную по убедительности фразу:

— Мы с ней родственники.

Портье, успевший побледнеть не хуже Марчина, робко что-то пробормотал и просто выдал ключ. Только наверху до меня дошло, что на боку у Твардовского панская сабля, а портье — литовец и принял пристальный взгляд за угрозу. Это, конечно, нам было на руку, но всё равно я себя почувствовала гадко.

— Ляжешь спать? — спросил Марчин.

— Пока не хочется. Лучше приму душ. Если ты обещаешь…

— Не вести себя по-идиотски. Обещаю на месяц вперёд. Могу даже поклясться. Чтобы тебе