Зекамерон XX века - Вернон Кресс

Я поднял глаза, рядом стоял Хасан, мой попутчик с Левого. Он протянул мне пачку махорки, спички и несколько папирос. Юсупов, занятый беседой с поваром, повернулся было ко мне, но, заметив, что со мной говорят, — это было строго запрещено, — быстро отвел глаза.

— Надолго тебя?

— Да нет, трое без выхода!

Хасан кивнул и скрылся. Подошел Юсупов и поставил передо мной миску лапши с мясом, чай и кусок хлеба. Я понял, что он получил для меня «больничное».

— Поел? Тогда иди бери хлеб в хлеборезке и назад в карцер! В хлеборезке работал Андрей Решетников, старший лагерных баптистов. Немало людей перетянул он в свою секту — быть «братом» такого обеспеченного и влиятельного человека очень выгодно, особенно охотно приобщались к его «братству» западники.

— Не обидели тебя там? — спросил он меня елейно, хотя вид моего разбитого лица должен был убедить его в бессмысленности вопроса. Он отрезал полбуханки и положил на стол раздачи.

— Иди с богом, а твою кровную пайку у меня оставят, после отдам.

В дежурке сидел Паштет.

— Ты чего этого хрена кормишь? — напустился он на Юсупова. — У него трое суток «без»…

— Я думал, он сегодня выйдет… Ты почему, подлюга, ничего не сказал?

— Да ладно, иди отдыхай, Юсуп, сам справлюсь…

Я стоял в нерешительности.

— Выворачивай карманы! Курить нельзя! Откуда столько хлеба — положь! У тебя решетку переделывают, ступай в общую… Ладно, бери хлеб, половину!..

В общей камере было тепло — окно на юг. На верхних нарах лежало шесть человек, их поймали с вязанками дров для вольных. Я полез к ним, свернулся под телогрейкой — Паштет не обратил внимания на то, что я прихватил ее, и тут же уснул.

Когда меня выпустили, я отпраздновал день рождения, уничтожив часть своих припасов в одиночестве — Перуна положили в больницу: он отравился в лаборатории серными парами. После работы я пошел навестить моего друга. Он сидел в халате на завалинке санчасти и разговаривал по-немецки с представительным даже в лагерной одежде, энергичного вида мужчиной.

— Познакомьтесь, господин Рампельберг.

— Очень приятно… Вы у нас, кажется, недавно?

— Уже месяц. В стройцехе у меня мастерская, я художник. Рампельберг говорил по-немецки безупречно, но, пожалуй, слишком чисто для немца, нельзя было угадать, из какой он провинции.

— Завтра я принесу свое маленькое сочинение, оно у меня осталось в бараке, вы не поправите? — вежливо, старательно произнося слова, спросил его Перун по-французски.

— С удовольствием! Мне читать нечего.

Рампельберг по-французски говорил так же хорошо, как и по-немецки, но произношение позволяло догадаться, что он из Северной Франции.

— Я покину вас, господа, мне к доктору. Так я познакомился с Карлом Рампельбергом, или, как он себя еще называл, Шарлем де Масси.

2

Карл был единственным человеком в лагере, разговор с которым иногда возвращал меня к прошлому. Оказалось, что у нас даже были общие знакомые. Он жил несколько лет в Ахене, когда там после первой мировой войны стоял бельгийский гарнизон. В течение многих месяцев Карл очень подробно рассказывал мне о своей жизни, но я не решаюсь излагать его рассказы — уж очень фантастически звучали некоторые из них, хотя я ни разу не поймал его на неточности или противоречии.

По его словам, он был сыном французской графини и бельгийского фабриканта, во время войны министра, которого как коллаборациониста убили бельгийские патриоты (Карл обвинял в этом в первую очередь франкмасонов). Он без сомнения воспитывался в богатой семье, был профессиональным военным и хорошим художником. Последнее создало ему в лагере особое положение, он держался с достоинством, был в какой-то степени на равной ноге с начальством, которое эксплуатировало его дарование. По заказам вольных он постоянно писал картины и со своими искалеченными руками мог не опасаться, что за какую-нибудь провинность попадет на общие работы.

Это был космополит с широкими взглядами на политику, бонвиван даже в лагере, который только в Магадане испытывал нужду в папиросах и поэтому считал пересылку худшим из всего, с чем когда-либо сталкивался в жизни. Многие теплые летние вечера мы просиживали возле его барака и разговаривали обо всем на свете. Он был первым, кто дал мне довольно точное описание Германии во время войны, не искаженное незнанием немецкого языка и фантазией власовца, «легионера» или остарбайтера (Перун жил в слишком захудалой провинции, чтобы иметь о стране достаточное представление).

Конец войны застал Карла в тылу, после ранения он обучал фольксштурмовцев. Учитывая, что ему, как сыну коллаборациониста и фашисту партии Дегреля, к тому же служившему в бронедивизии СС, нельзя пока появляться дома, Карл охотно принял предложение американцев продолжить войну против ненавистных ему большевиков. Будучи уверенным, что созданию советской власти сильно помогли франкмасоны, которые казнили его отца, он скоро оказался в литовском подполье.

Если я сомневался в других его рассказах, то о «лесных братьях» в Прибалтике он, безусловно, знал из собственного опыта — почти дословно то же самое я слышал от латышей и литовцев. Отсиживание в лесных бункерах, связь со Швецией, откуда руководили всеми операциями, вылазки, хорошо подготовленные налеты, разгром «лесных» и реорганизация их движения на основе тщательной конспирации, стычки с «краснопогонниками», его женитьба на литовке, ее смерть — все это звучало весьма правдоподобно и было подтверждено литовцами, которые признавали его своим.

Очень удручающе подействовало на этого убежденного фашиста чтение книг Шпанова «Заговорщики» и «Поджигатели» из галкинской библиотеки, которые циркулировали в лагере в нескольких экземплярах. Мы имели с ним одно мнение: автор, будь это Шпанов или, скорее всего, немец, был отлично информирован, знал подноготную Имперской канцелярии и жизнь немецких военных и партийных верхов.

— Дочитал я сегодня утром, — сказал мне Карл. — Уму непостижимо, неужели все это правда — заговоры, закулисные интриги, вмешательство крупного капитала, борьба внутри нацистской партии за власть, наконец влияние американцев, связь с ними во время войны? Если только половина этого правда, зачем же мы тогда подставляли свои головы на Востоке? Ради Круппа и ему подобных? Конечно, я знал: «Майн кампф» либо бред сумасшедшего, либо надувательство, никто же не принимал ее всерьез! Но цель оправдывала средства, и ради борьбы с коммунизмом я согласился бы подписать даже такую чушь…

Вечерело. Мы сидели возле барака строителей на удобной скамейке со спинкой и пускали дым дефицитного «Беломора» — Карл других папирос не признавал. Перед нами одна за другой развертывались сцены из лагерной жизни, не стесненной зимней стужей. Постоянно кто-то заходил в барак или выходил из него, относил одежду в ремонт, возвращался из каптерки со свертком, торопился на ужин.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});