Зекамерон XX века - Вернон Кресс

— Обожди, попьем чаю, — сказал Макаров, рослый сержант, за приплюснутый нос и жестокость прозванный Перебейносом.

Через десять минут они завели меня в маленькую избушку около вахты, где иногда делали особенно тщательный обыск, раздевая догола. Избушку построили не ради зеков — зимой, на морозе, надзирателям было неудобно обыскивать голыми руками, а какой тщательный обыск в рукавицах?

— Ну что же, — сказал Перебейнос и лениво ударил меня в подбородок. Удар был довольно сильный, но в настоящей драке я мог бы удержаться на ногах, тут же предпочел свалиться. Я постарался расслабить мышцы, чтобы было не так больно, и защищал лицо и пах от пинков, которые градом посыпались на меня. Второй надзиратель, щуплый молдаванин Паштет — никто не знал его настоящей фамилии и почему его так прозвали — несколько раз ударил меня палкой, которая валялась в «раздевалке», наверно, осталась от других экзекуций. Они скоро перестали — скучно бить человека, который никак не реагирует на побои, да и к тому же хотели продолжать чаевать.

В нормальных условиях, на равных правах, я, возможно, справился бы с ними — Перебейнос был здоровенным, но довольно неуклюжим детиной. Службист, тупой и мстительный, он был из тех, о которых в лагере говорят: «Вологодский конвой шутить не любит». Однажды, когда Мартиросян рассказывал в бараке очередной анекдот о вологодских надзирателях (о них ходило множество побасенок, например классическое изречение: «Если беглеца собака не догонит, пуля не догонит, тогда я лапти сыму и сам догоню»), незаметно вошел Макаров и, подслушав, сердито выпалил: «Ты, зверь, чаво обижаешь моих земляков?» — что в свою очередь стало анекдотом.

…Мужество и человеческое достоинство. Для меня раньше было немыслимо получить удар и не ответить, если только не свалишься с ног. Но пришлось в этом отношении перевоспитаться, иначе погибнешь в лагере! Бывали здесь случаи, когда люди бунтовали, не желая или не умея стерпеть побои, но надзиратели оказывались всегда сильнее! Был на «Днепровском» Миша Зайцев, большой, сильный парень, которого в лагере никто не мог побить (кроме разве Игоря Суринова). Очень спокойный, он никогда не дрался без причины, но его опасались, он был специалистом по дзюдо и каратэ. Однажды, будучи бригадиром, он напился у вольных и попал в изолятор, где стал сильно шуметь. Перебейноса он изрядно избил, потом еще троих надзирателей, которые явились с дубинками. Тогда запустили к нему двух собак и шесть надзирателей. Били его долго и старательно. Почти полгода лежал бригадир в санчасти, я не узнал его сперва, когда он вернулся в барак. Парень хромал — они ему перебили ноги ломом, чистый лоб был изуродован красной подковой от удара большим замком. Через три месяца Мишу парализовало, его перевезли на Левый, где он скоро умер…

В изоляторе с меня сняли телогрейку, пиджак и брюки и закрыли в крайней камере. Бетон на полу и стенах был еще сырым, но, несмотря на это, я растянулся на холодном полу и попытался уснуть. Однако не тут-то было: все тело болело и ныло, при слабом свете высокого окошка я обнаружил большие кровоподтеки на руках и ногах.

Обиднее всего было, что посадили меня первого августа, накануне моего дня рождения. В моей тумбочке лежали скромные припасы: две банки мясных консервов и пачка латышских сигарет, подаренная Аугустом Рузисом, аккордеонистом лагерного джаза, который до войны играл на органе в рижском Домском соборе. Его лунообразное, всегда улыбающееся лицо находилось в резком контрасте с совершенным им преступлением, за которое он получил двадцать пять лет: при аресте забаррикадировался в маленьком домике недалеко от Латышского Замка и, отстреливаясь, убил четырех милиционеров.

Я надеялся отпраздновать день рождения с Перуном, у которого второго тоже был выходной. Теперь же приходилось думать о том, как бы вообще завтра поесть! Сидящих «без выхода» кормили горячим только на третьи сутки. Значит, один хлеб!.. Наконец я все же уснул.

«Что такое не везет и как с ним бороться» — любимая присказка весельчака Мавропуло не выходила у меня из головы, когда я проснулся перед рассветом — на холодном сыром полу и самый усталый человек долго не проспит! Походил по камере, чтобы согреться. Колено за ночь сильно распухло и болело. Челюсть тоже нестерпимо ныла, я чувствовал себя пропущенным через мясорубку. Послышался удар в рельс на подъем. За стеной кто-то ходил, привели людей.

— Сними ремень, курить положи, получишь после! — В дальнем конце коридора заскрипели двери и лязгнул замок.

Я не ел со вчерашнего обеда и начал ощущать неприятную пустоту в желудке. Постная лагерная пища, лишь немного улучшенная добавками, которые всеми возможными способами мы доставали в конторе, не создала в моем теле запаса жира и сытости. Правда, я не был еще по-настоящему голоден — страшное чувство, слишком хорошо мне знакомое в течение многих лет, — но мысль о том, что придется голодать завтра и послезавтра, угнетающе действовала на мое и без того невеселое настроение.

Из-за козырька перед окном я не мог увидеть, но на слух определил: первую бригаду пустили в столовую. Учащенный скрип дверей — столовая стояла в нескольких десятках метров отсюда, — значит, первая очередь отзавтракала, теперь идут группы поменьше, механизаторы, плотники… Потом опять большая группа — фабрика. И вот уже слышно, как однорукий Барто зазывает опоздавших:

— Вы, бассама сюстмарья, быстро идите, толово закроем!

Топот ног до линейке, окрики бригадиров («Долго вы там, проститутки?», «А ну выпуливайся без последнего!»). Длинная пауза. Затем музыка, развод всегда происходит с маршами, наш джаз старается вовсю. Большинство бригад имело свой собственный «гимн»… Ага, идут штукатуры — в честь бригадира Куперберга играют еврейский свадебный танец… Дверь со скрипом отворилась, через решетку вторых дверей вижу длинную тощую фигуру Юсупова. Темное лицо туркмена каменно-невозмутимо. Он долго возится со связкой ключей, потом отмыкает решетку.

— Пошли в дежурку!

Я захромал перед ним к нише коридора, где вчера оставил одежду. Возле стола надзирателя лежал теперь ворох разных вещей, валялись спички, папиросы, полбуханки хлеба, видно, что посадили еще не меньше пяти-шести человек.

— Одень штаны, бери пиренчик (френч), завтракать надо!

Повезло! Я мигом оделся, и мы пошли в столовую. Там сидело несколько освобожденных от работы зеков. Юсупов посадил меня отдельно от них, за длинным столом, и пошел к раздаче.

— На, Петер, бери, не так скучно будет!

Я поднял глаза, рядом стоял Хасан, мой попутчик с Левого. Он протянул мне пачку махорки, спички и несколько папирос. Юсупов, занятый беседой с поваром, повернулся было ко мне, но, заметив, что со мной говорят, — это было строго запрещено, — быстро отвел глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});