Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

– Возьми, внученька, – прошамкала старушка. – Тут яснень-трава – всё, что у меня осталось… Лечилась я ею, вот и израсходовала. Маленько тут совсем, да всё равно пригодится супротив врага!

Берёзка приняла узелок из трясущейся руки и помогла старушке подняться.

– Благодарю, бабуся… Сгодится твоя травка, в дело пойдёт. А ты домой иди, нечего тебе на улице делать!

К старушке уже бежали ребятишки; та беззвучно заплакала, протягивая к ним руки – видимо, внуков узнала. Передав пожилую женщину на их попечение, Берёзка направилась к одной из куч, чтобы подбросить щепотку яснень-травы… Свист чёрной тени с неба – и в утробу ей вонзилась ледяная стрела боли, от которой подкосились колени, а взор застелила искрящаяся коричневая пелена с кровавыми прожилками. А когда она рассеялась, парила Берёзка в воздухе над дымящимся городом, будто охваченным десятками пожаров. Высвободившиеся незримые крылья понесли её над улицами, по которым бежали горожане, вооружённые рогатинами, кольями да ослопами [11]; вот Соколко с дубиной наперевес возглавлял отряд мужиков, вот перепуганные девочки пытались помочь обессилевшему старику… Всё это мельком видела Берёзка сверху, мчась к Первуше, который под градом стрел пытался разматывать с внутренней стороны тына волшебную пряжу. В десяти шагах от него кипел бой: дружина шла в наступление на воинов в тёмных доспехах, а те, спотыкаясь и падая, блевали розоватой от крови обильной пеной. «Ага, не нравится дымок-то!» – сверкнула в крылатой душе Берёзки радость.

– Осторожно, не порви нить-то! – кричал Первуше Стоян.

Нить прижимали к земле кирпичами, досками, корзинами – всем, что попадалось под руку. Вражеские воины, сумевшие добежать до этой границы, шарахались от нити прочь и перешагнуть рубеж не смели – а тут и дым подоспевал, накрывая их светлой силой яснень-травы, и приходил навиям конец: упавших добивали дружинники, срубая им головы с плеч.

Горестным звоном запели небо и земля: это Первуша упал на пропитанную кровью деревянную мостовую, сражённый стрелой. Древко торчало у него из-под лопатки, и от раны быстро распространялась гибельная изморозь… Если б могла Берёзка, то закричала бы, но не было у неё голоса: весь он ушёл в крылья, что носили её над сражающимся за свою свободу Гудком. Где-то под нею выл Стоян, рухнувший на колени подле сына, а отряд продолжал тянуть нить, неся потери, но не прерывая своего дела. Дымили костры, кричали бабы, воины рубились насмерть; Соколко сражался плечом к плечу с воеводой, и одного взгляда на этих двоих было достаточно, чтобы понять: Гудок не будет сдан. Владорх поведёт дружину, а Соколко – народ, заражая людей своим мужеством и являя собой пример бесстрашия.

Надломились от скорби крылья Берёзки, и рухнула она в своё скорчившееся на земле тело. Подол пропитался кровью, низ живота был туго налит болью, а под сердцем рождался бабий крик: опустело чрево, не стало в нём больше тёплого комочка жизни – одна метель вдовьей безысходности завывала в груди. Белые вихри поднимались медвежьими лапами, хлеща пространство и вливая в Берёзку неведомую ей доселе разрушительную силу. Незаметно для себя она очутилась на ногах, которые несли её в гущу боя, навстречу смерти. За Первушу, за нерождённое дитя, за все осиротевшие в этот день семьи секла Берёзка навиев длинными и тягучими, гибкими, как лозы, молниями, свет которых наполнял вражеские глаза остекленелой белизной слепоты.

– Смерть! Смерть врагу! – с сокрушительностью бури рычало её горло, а из груди вырвался луч света.

Ударив в подвижные облака, он отразился от них огненным столбом, который шарахнул в самую середину навьего войска. Дрогнули ночные псы, и над головами людей светлой жар-птицей порхнуло ликование:

– Отступают…

Дым ластился к сапогам воеводы, а ветер трепал его плащ. Вспышка света поразила чувствительные глаза навиев, и многие из них, потеряв способность видеть, растерянно бегали по полю. Копошащаяся тьма отхлынула от городских стен, но надолго ли? И всё же усталая радость наполняла всех. Владорх, сорвав шлем, яростно швырнул его себе под ноги и торжествующе рявкнул:

– Что, струсили, пёсьи морды?! То-то же!

Его взгляд встретился с ясным взором Соколко, и воевода, соскочив с полатей, посреди всеобщего ликования обнялся с усатым храбрецом.

Облачные складки на небе разгладились и замерли, хотя покрывало туч и не стало тоньше и светлее; холодные капли тяжело зашлёпали Берёзку по щекам, смешиваясь со слезами. Опустошённая, выжженная болью, осела она на мокрые, розовые от крови доски мостовой и ловила колючими сухими губами беспросветный осенний ливень. Струйки змеились по трясущимся пальцам, воздетым к небу в горестном вопрошении: «Почему?!» Вместо сердца дымилось пепелище, на кладбищенской пустоши которого поднимал венчик и разворачивал огненные лепестки дар – тот самый, что должен раскрываться через боль, а с неживых, восковых губ Берёзки сухим листом сорвалась песня про соловушку:

Там, где кровушку

Ладо родный мой пролил,

Алым ягодкам нету числа.

Белы косточки

Чёрный ворон растащил,

Верный меч мурава оплела…

Сломанным деревом скрипел голос молодой ведуньи, певшей своему нерождённому ребёнку эту песню – и колыбельную, и тризненную. Дитя покинуло её, оставив лишь кровавое пятно на подоле, а муж Первуша лежал где-то под дождём подтаявшей глыбой льда, становясь всё меньше с каждой новой каплей с небес. Не извлечь стрелу, не перевязать рану, не отпоить травами, не отмолить у богов – ничего уж нельзя было для него сделать. «Велик дар – велика и плата за него», – тёплым утешительным эхом аукнулся в ушах Берёзки призрак голоса давно ушедшей бабули.

– А вот и наша спасительница! – весенним громом грянул радостный голос, и её подхватили сильные мужские руки. – Да ты никак ранена, голубка?

Соколко куда-то нёс её стремительными шагами – Берёзка лишь сжимала бледные веки с мокрыми ресницами, когда на них с похоронной тяжестью падали капли. Прилюдным обнажением показался ей подъём на деревянный помост к воеводе, который жаждал увидеть ту, чья сила обратила врага в бегство – впрочем, как и все опалённые огнём боя люди, собравшиеся вокруг. Ей хотелось спрятаться в нору, уйти семенем под землю, а по весне улыбнуться солнцу ромашковыми всходами, но её тормошили, прославляли, благодарили. Вместо замораживающего боль покоя – сотни шальных, горьковато-просветлённых глаз и мокрых лиц, среди которых туманный взор Берёзки выхватил одно – лицо отца, потерявшего своего сына. Вымокшие волосы прилипли ко лбу Стояна, кончик носа и брови набрякли каплями, а застывший, высветленный скорбью взгляд устремился на неё. Не высказать, не вышептать было ему эту страшную весть, и Берёзка проронила: