Тадзимас - Владимир Алейников

И я говорю – о важном: – Надо сказать, что дружба – это не отговорка, не пустая обмолвка, Юра. Дружба – творческий труд. И, конечно же, дружба – дар. Не всем он, увы, дается. Притворщиков – слишком уж много. Обманщиков – пруд пруди. Друг ли ты мне? Да вряд ли. Так неужели – недруг? Дожили. Что же – дальше? Да кто его знает! Век общенья – уходит? Странно. А как же – вниманье? И даже – изредка – пониманье? Пришло отчужденье? С ним так и сживутся? Хуже? Выходит, что породнятся? Вот оно, разрушенье основ! Но в мире – светло, пусть в нем и одиноко. Песни мои – в затворе. Море пустынно. Грустно. Горько – и тяжело.

– Владимир Алейников… Это имя давно на слуху, – говорит Юрий Каминский. – Я бы даже сказал: на струне времени. Более того, он сам является струной, связующей век уходящий и век грядущий. И совсем не потому, что им написано огромное количество стихотворений, а по огромности и мощности пластов, которые он сумел поднять в человеческой душе. Все это настолько объемно, значительно, что определенной своей частью уже принадлежит грядущему. Мы с ним дружны тридцать лет. И, как мне кажется, я знаю его изнутри. Во всяком случае, мое глубокое убеждение: сегодня в русской поэзии – это самая рельефная фигура. Поэт милостью Божией. Это, разумеется, не исследование, это мое ощущение от поэзии Владимира Алейникова. Мне кажется, ему удалось то, что не всякому, даже большому поэту, под силу. Такое впечатление, что он не просто знает все возможности русского языка – он все тайны этого языка чует кожей, кровью, всей плотью своей. Это позволяет ему находить в словах такие оттенки, такие полутона, о которых до встречи с его поэзией и не подозревал. Но я всегда знал: рядом с нами жил и живет большой талантливый поэт. Да нет! Пора уже назвать вещи своими именами. Он – гениальный поэт. Это мое глубочайшее убеждение. Эта уверенность уходит корнями в далекое прошлое, когда он, еще мальчик, почти ребенок, прочитал строки: «Тучи ушли на запад, бок земле холодя, только остался запах спелых капель дождя». Картинка настолько была реальна, что я был уверен: я вздрогнул и поежился от крупной и прохладной капли дождя, скатившейся мне за шиворот. Хотя никакого дождя и в помине не было. Стоял ясный солнечный день. А теперь выходят книги, одна лучше другой. И я завидую людям, открывающим их в первый раз, ибо их ждет встреча с Чудом, имя которому – поэзия Владимира Алейникова.

И сызнова я говорю:

– Верю в чудо и верю в слово. Вспоминаю зарю свою. Слава мира и право крова – там, в холмистом, степном краю.

– Выход книг Владимира Алейникова будет событием, – говорит Евгений Рейн. – Алейников выиграл свое сражение и четко держит свою дистанцию в русской поэзии. Уже сейчас его можно назвать классиком новейшей русской поэзии.

– Поэзия Владимира Алейникова глубоко интимна, – говорит Генрих Сапгир. – Это все время ожидание чуда, которое идет откуда-то из-за горизонта, – и как будто поэт постоянно ловит какие-то звуки и образы, только намеком дающие о себе знать.

…Я вспомнил, как в конце семьдесят третьего года, завершая «Отзвуки праздников», отправил я в Москву, Сапгиру, изрядную груду своих новых стихотворений и поэм, рукописные и машинописные сборники, украшенные моими рисунками, несколько наивно, может быть, но зато уж старательно, как и всегда, оформленные. И Генрих сделал широкий жест, из тех, на которые был он способен, а тем более, было это очень даже в его духе, – прислал мне денег на дорогу. А на обороте почтового извещения о переводе – написал он такие стихи: «Прими Поэт мой скромный дар мне предсказали Пифии что Музы сохранят твой дар в забытой Богом Скифии». Вполне по-сапгировски. И – по-дружески. Что в далекие, сложные, а нередко – тяжелые, годы – было дорого для меня. И я сумел тогда выбраться – из Кривого Рога, из Скифии, – и опять начались скитания, ну а с ними – и новая книга. (В девяностых мне говорили, что Сапгир выставлял мои книги – самиздатовские, разумеется, и, скорее всего, те самые, что прислал я ему когда-то, ну а может быть, и другие – из подаренных мною встарь, от души, собрату-поэту, – и не где-нибудь, а в Третьяковке, на какой-то огромной выставке. Что ж, бывает и так. В это время вновь я жил вдали от Москвы, но теперь уже – в Коктебеле. Жизнь моих самиздатовских книг продолжалась – уже вне меня. Были сами они по себе. Где хотели – там появлялись.)

Двадцатого ноября – у Генриха день рождения.

Был бы. Если бы он был жив. Был – на белом свете.

Осень – а Сапгира нет на свете.

Был бы жив он – позвонил бы я ему и поздравил: с днем рожденья, Генрих! —

с днем рожденья, или – пробужденья? – или наважденья? – как сказать! – с днем вхождения, с днем предупреждения, или даже – с днем перерожденья? – побуждения? – или восхожденья – но куда? – и нитей не связать? – и узлов, как встарь, не развязать? – нет, не верю! – живы убежденья в том, что злу нас на испуг не взять, – в ноябре добру забот хватает, – что за дух с эпохою витает? – что за слух поодаль обитает? – что за вздох в пространство улетает, чтобы время вспыхнуло опять светом, что встает и возрастает вглубь и ввысь, чтоб возвратиться вспять? – впрямь тропа к тому не зарастает, что зовет нас – петь, – а там и в путь, – что за воздух непогодь глотает, норовя вблизи передохнуть, да на ус, как некогда, мотает, кто есть кто, чтоб взять да обмануть, словно книгу, жизнь перелистнуть? – нет, не то когда-то испытает, что простит, а может быть – питает влагой светлой, – что-нибудь растает, чтоб остались – истина и суть.

– Лучше быть традиционным, но живым, чем авангардным, но мертвым. Владимир Алейников – это авангард или это живая классика? Авангард – что это такое, то, что идет впереди классики, но и то, что потом становится классикой, – говорит Валерия Нарбикова. – «Кукушка о своем, а горлица – о друге…» Поэт внушает свои стихи, и в этом смысле он поэт. Можно внушить самую невероятную форму и самый сладостный звук, а читатель превращается в слушателя только тогда, когда он сам хочет быть загипнотизированным. Не бойтесь гипноза поэта, вот что…

– Очень рад был увидеть книги Владимира Алейникова, почитать его стихи, – говорит Игорь Ворошилов. – Стихи есть – и стихи очень сильные. В общем, виден выдающийся мастер, но кому виден? – вот в чем вопрос. К сожалению, даже близкие к нам люди не могут, так сказать, «общей избежать судьбы» – рутинного мышления, непонимания подлинной крови искусства.

И я говорю: – … и опять оживает…

– Я расцениваю все, что делает, все, что уже столько лет создает Владимир Алейников, как литературный подвиг, – говорит Вячеслав Горб.

И я говорю: – … столь знакомый и все же особенный, истовый свет…

– Владимир Алейников был центральной фигурой среди смогистов потому, что именно Алейникову более всех удалось воплотить изначальный пафос новой эстетики, больше других в ней самоопределиться, – говорит Александр Величанский. – Именно Алейников более всех своих товарищей зависим, «неотрываем» от своего времени (что, кстати говоря, делает ему честь), – подчеркивает он. И продолжает: – Отличительной чертой смогистов и, в частности, Алейникова является великая вера в таинство поэзии, во всесильность ее собственной, не поддающейся осмыслению, жизни. Гармония знает больше, чем тот, кто реализует ее – вот несформулированный, но основополагающий тезис поэтической традиции, главным выразителем которой стал Алейников. – И далее: – Содержа в себе отрицание тогдашней и нынешней поэзии версифицированной публицистики, СМОГ в потенции был также непричастен к нынешней традиции «авангарда». Непричастность к этой традиции коренилась в том, что СМОГ был явлением гораздо более органичным, чем нынешние «постнаправления», ибо был прежде всего порождением читательского интереса к поэзии, в то время как нынешние «антипоэзия» (концептуализм) и «квазипоэзия» (метаметафоризм?) порождены именно необходимостью формировать отсутствующий интерес к стихосложенью (о воинствующей «недопоэзии», модной во все времена, речи нет именно ввиду ее прискорбной безвременности). Таким образом смогисты в свои давние времена пророчески противостояли нынешнему уже чисто поэтическому безвременью. – И он продолжает: – В стихах Алейникова нет никакой затемненности, криптографичности. Семантическая имитация в поэзии Алейникова тяготеет скорее к здравому смыслу, не имея никакого отношения к стилистике абсурда и, вообще, к нарочитому искажению смысла. То есть тайнопись Алейникова обинуется таинством бытия, но, никоим образом, не имитирует псевдотаинственность гносеологической зауми. – И вот еще: – Алейников, как всякий истинный поэт, не занимается пресловутым «отражением действительности» – пафос его восприятия действительности это пафос активного усвоения ее поэтических реализаций. Такого рода пафос опосредованного восприятия есть пафос выхода из «глухоты паучьей» – из поэтического безвременья – в мир сакральных откровений благозвучия. – И далее: – Личностный потенциал внутреннего мира Алейникова, его личностная живая опосредованность в реальности преломляют все усвоенное. Голос Алейникова неотделим от его личности, не отчуждаем. – И вывод: – Когда рассеялся дым сиюминутных впечатлений, выяснилось, что уже в наше время Владимир Алейников пресуществил в своем творчестве весь тот, казалось бы вполне свободный от его влияния, культурный феномен, который связан в нашем представлении с тем, что собственно называлось СМОГом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});