Великое сидение - Евгений Люфанов

– Перепорю всех до единой, как было сказано, – перенимал он от стражников новую жертву.

Выли, стонали инокини, опасаясь особо громко кричать, чтобы в расплату за крики не получить добавочных батогов, обращались к богу, к заступнице-богородице, к святым угодникам, но помощи от них не получали. Сперва одна, а следом за ней и другая с пеной у рта стали колотиться в падучей. Вроде бы и не примечали прежде своих монастырских кликуш, а тут вдруг они объявились.

Скорняков слово сдержал: при содействии особо рьяных помощников перепороты были почти все монахини, и приманчивой показалась дюжим мужикам эта порка.

– Спасибо за службу! – благодарил их Скорняков.

– Рады стараться, вашсбродь!.. – отзывались они.

Оставались непоротыми лишь немногие инокини, кои согласны были рассказать все, что требовалось, чего знал и не знал Скорняков. Монахиня Маремьяна начала было мямлить:

– Понеже мы мало что ведали…

– Понеже, понеже, – прервал ее Скорняков. – А как заместо твоего «понеже» пониже спины батогов тоже отведаешь, живей развяжешь язык. Этого, что ли, ждешь?

И Маремьяна язык развязала.

– Мы, ваша милость, никак не смели говорить царице, для чего она монашеское одеяние скинула. А наверно, потому по-мирскому себя обряжала, что, стало быть, сильной любовью с капитаном повязана.

– С каким капитаном?

– Ой, нет… Прости, ваша милость, обшиблась на слове я… У ней та любовь с майеором была.

– С каким?

– С тем, ваша милость, какой в тот раз присылался в Суздаль для рекрутского набору. Со Степаном Глебовым спозналась она.

– К прежней царице наведывался юрод Михайло Босой, – добавляла другая черница. – Привозил ей от царевны Марии то деньги, то какие подарки, а царица-то Евдокия теми деньгами Степана-дружка по его бедности оделяла. А юрод Михайло с известием прибегал до нее, что царевич в чужие края ушел, и вещал юрод, что николи царица Авдотья… Авдотьюшкой ее называл, – николи, мол, она не станет старицей-чернорясницей, а возьмут ее в Москву, к царству… А что со Степаном Глебовым в допрежние года она миловалась, то истинно так. Да, почитай, не один только год.

– Какой там один! Сколь годов было, – уточняла Маремьяна. – Он и отстал не так чтоб давно. Уж она убивалась об том, уж она по нем ровно как по покойнику горевала. Захлестнул он ее любовью своей.

– Захлестнул, – подтвердила другая черничка.

Юродивого Михаилу Босого не нашли. Нищие с паперти Воздвиженской церкви сказали, что юрод застыл в одну из недавних морозных ночей. И божедом, живущий у погоста в скудельне, сказывал, что того Михаилу на мирской счет похоронили в общей для бездомных мертвяков могиле. В радуницу, в день общих поминок, отпоют и его. Ни судить, ни рядить юрода было нельзя. А Степана Глебова скоро сыскали. Он без малейшего запирательства показал свою вину, состоявшую в длительной любовной близости с опальной царицей.

– Как я был в Суздале у набора солдатского тому лет с восемь или с девять, в то время привел меня в келью к бывшей царице духовник ее Федор Пустынный, и подарков к ней через того духовника прислал я и сшелся с нею в любовь. И после того приезжал я к ней и видел ее. И я к ней письма посылал о здоровье, и она ко мне присылала ж.

Было так. Не затаился и не покривил ни в чем душой Степан Глебов, рассказав о любовной связи с бывшей царицей, оказавшейся в ту пору в нищете и убожестве. Она мерзла от холода в своей келье, и он послал ей меховую полость, что вызвало у Евдокии восторженное изумление от проявленной к ней его чуткости. Выражая в письме горячую признательность за такую доброту, она просила его прийти, чтобы высказать ему свою изустную благодарность. Он пришел, заботливо обошелся с ней, и она тогда впервые за все время своего монастырского заточения находила утешение в стараниях Степана Глебова как-то облегчить ее участь. Пришел к ней Степан еще раз, и памятный ей тот сумрачный день озарился для нее неизведанным счастьем. Евдокия полюбила его полной мерой своей нерастраченной страсти, увлекшей и захватившей все ее существо, и радостно стало ей жить в смутных мечтах о перемене злосчастной судьбы.

Может быть, тоже смутно на что-то надеялся и он, но его мечты тут же сминала плохо устроенная жизнь. Он был женат, имел сына, часто испытывал денежные затруднения, и Евдокия, зная об этом, всегда старалась передать ему те небольшие средства, какие получала от своих обедневших родственников или от царевны Марии.

Хотела, очень хотела, чтобы Степан бросил службу, жил поблизости в Суздале, и тогда более частыми были бы у них встречи. Но не сбывались эти желания. Удерживаемый служебными обязанностями, опасаясь, что жена воспротивится его посещениям монастырской затворницы, а может, уже и наскучив бывать у нее, Глебов перестал к ней наведываться. Тогда, в отчаянии, она обращалась к нему с безнадежными слезливыми письмами, в которых кричала о своей любви, звала его к себе: «Свет мой, душа моя, радость! Неужели уже правда настал час расставания? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я все страдаю, и один бог знает, как ты дорог мне! Почему я люблю тебя так, радостный мой, что жизнь мне становится немила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не напишешь даже? Носи по крайней мере, сердце мое, колечко, какое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала сделать и мне такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! Вот уже сколько времени, как я вижу, что любовь твоя изменилась. Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, мой любонька, пожалей ты меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться! О мой целый свет, моя лапушка, ответь мне, не дай умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя. Ты не носишь ничего из моих подарков? Или это значит, что я тебе уже не мила? Но забыть твою любовь я не смогу. Я не могу на свете жить без тебя».

Когда-то писала Евдокия подобные письма другому своему «лапушке»: «Государю моему, радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, лапушка, на множество лет! Просим милости: пожалуй, государь, буди к нам не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

Было так, было…

Степан не появлялся и на ее письма не отвечал, а она жаловалась все более и более горько: «Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня своими руками в могилу!.. Пришли мне, о мое сердце, камзол, который ты любишь носить, пусть он согреет меня. Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь. Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя обидеть, что ты бросаешь меня, сироту несчастную?.. Разве я была в чем повинна, я сама не знаю, в чем. Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как, за вину, которой я не знаю… Ради бога, не покидай меня. Приезжай сюда, пожалей меня…»

Девять таких писем скопилось в следственном деле. Писаны они были не рукою Евдокии, она наговаривала их своей наперснице монахине-грамотнице Капитолине, которая, стараясь разжалобить «изменщика», добавляла еще от себя о страданиях матушки государыни. И когда Капитолина прочитывала написанное письмо вслух, то обе они плакали от жалостных слов.

Глебов на каждом полученном листке делал свою пометку: «письмо царицы Евдокии».

Ее переписка с возлюбленным могла подтвердить их полную непричастность к каким-либо заговорам, – кроме любви, в письмах ничего не говорилось. Правда, Евдокия легко поддалась желанию снова надеть мирское платье вместо монашеского, поддалась мечтам, витавшим среди окружавших ее людей, о возврате в близком или отдаленном будущем к былой царственной жизни, но в письмах это не отражалось и не шло дальше потайных, несбыточных надежд.

Два одинаковых кольца были найдены у обвиняемых. Дополнительные показания монахинь и монастырских служек оказались сходными: Степан Глебов нередко появлялся у Евдокии, и они, не стесняясь, целовались при всех, а потом, удалив свидетелей, находились одни. Случалось, что он оставался в келье и ночевать.

Глебов признался в этой любовной связи; призналась и Евдокия, собственноручно написав: «Я с ним, Степаном Глебовым, блудно жила с того времени, как он был у рекрутского набора, в том и виновата».

Чуя неминуемую беду, она написала повинную царю: «Всемилостивейший государь!! В прошлых годах, а в котором не упомню, по обещанию своему пострижена я была в суздальском Покровском монастыре в старицы и наречено мне было имя Елена. И по пострижении в иноческом платье ходила с полгода; и не восхотя быть инокою, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою. И то мое скрытие объявилось через Григория Скорнякова-Писарева. И ныне я надеюсь на человеколюбие вашего величества щедроты. Припадая к ногам вашим, прошу милосердия, того моего преступления о прощении, чтоб мне безгодною смертию не умереть. А я обещаюся по-прежнему быти инокою и пребыть в иночестве до смерти своей и буду бога молить за тебя, государя. Вашего величества нижайшая раба бывшая жена ваша Авдотья».