Холмы России - Виктор Ревунов

Недолго ждал. Подошла Катя. Вот она, близко к нему, сердце под стеганкой. Вдруг повернулась. Он вышел из-за кустов.

- Тихо, дочка лесникова.

Катя чуть отступила.

- Ты звал, бандит?

- Вот явился, как обешал. Отблагодарить же надо.

Спасла па границе меня. Тихо!

За лесом прозрачно осветилось и упало.

Ловягин выхватил из кармана складной нож Что-то

щелкнуло - из рукоятки сверкнуло лезвие.

- Мог бы и убить! Ведь предашь. Но слушай, что я тебе скажу.- Павел пригнулся, огляделся по сторонам и вдруг словно из скрытого выдрался. Лицо его было бледно,- С мешком и ножом ходит с бандой Гордей Малахов. Ждите его в избе его жены.

Ночь скрыла его. Только за куст зашел - и как провалился.

Катя бежала и падала.

Повалилась в росистый дягиль.

Показалось, Федор стоял, держась за березку, высоко поднялся - земля под края небес поширилась.

Она забежала в палатку. Вот он, лежит под шинелью, старичок, а глазами мальчик, без ног.

- Ночь это, мильгй.

- Ночь.

- А и днем так. Сейчас уйти мне надо,- прижалась к лицу его.- Увезу тебя скоро.

Ночь скроет, да близко засадой заметит. Днем виднее и спокойнее в шуме. До зари еще четверть.

Павел Ловягин снова вышел к дороге: приближался к встречальному месту. Завалился под куст. Холодит сыра земля. Мокро от росы.

"Ради чего ей сказал? Что толку. Ничего не изменилось. А что хотел? Что-то я хотел,- раздумывал Павел.- Но уходи. Уходи. Потерянное не вернешь. Голова дороже.

Дальше бежать от этих мест. А куда? По всей Европе патрули. В Харбин бы, а там в Гонконг. Вот где с ножом гуляют. Скорее наберешь. Дальше, дальше! На какойнибудь островок с хижиной. И жаркий бочок будет. Вон ты, Пашенька, куда от России,- зло признался он тому далекому мальчонке в синем с белым матросском костюмчике.- За царя хотел, а вышло за немецкую корку".

Да была ли когда эта дорога в сосновом солнце, и он ли проносился в тележке с отцом? Вон там поворот и невысокий обрыв - омуток, где голавль проплывал темным и красным чудом.

"В чем же вина моя? Я же только явился в устроенное".

Вокруг пожары ранами. По стволам сосен мелись тени. Солдаты шли. Беженцы являлись, как будто одни и те же понуро шагали, а земля тянула назад.

Рядом повалилась женщина, прилегла. Глянули немигуче глаза и закрылись.

Он посмотрел на нее. Брови как глухарки лесные, и учуял он бражный запах мокрых черничников, будто уж и виделось когда-то в ночном бору литое, белое и ползучее тело.

- Ночь ли, день?- пробормотала она.

- Ночь,- прошептал он, глядя в меркнувшие зрачки ее.

- Забудем и свет.

- Рядом,- показал он на разваленную баньку,- пошли.

- Там нет.

Но встала и пошла с ним.

В баньке цигарка распалилась. Какие-то люди сидели.

-- Баба, заходи,- потянули за подол Серафиму.

Ловягин показал нож.

- Моя!- сжал ее руку.- Пошли?

За пунькой раненые по всей поляне.

- Туда!- заметил он темное в кустах.

Она села в куст. Воздух словно обожгло сухим смородиновым зноем.

- Моя! - сказал Павел и еще крепче сжал ее руку, повел за собой.

- Не найдем,- сказала она.

-- Здесь,- свалил ее на одинокий заросший сноп.

- Глядят.

Все остановилось на миг.

Он увидел возле кустов дядюшку, руки его были связаны за спиной. Он выше поднял голову, завидев его,

"К признанию, к признанию",- будто гласило.

На дороге девушка в шинели, в платке глядела на Павла.

"Катя".

Перед банькой стоял человек в гимнастерке - Гордей Малахов. Другой Шабанов - показывал на Ловягина, и Гордей тронулся к нему, набирал ход все быстрей и быстрей.

Серафима отбежала.

- Сюда!

Гордей спешил к Павлу, вытаскивал пистолет из кобуры.

- Стой!

Павел прыгнул в овраг, выбрался на ту сторону. Удар в голову ополошил его.

Он, ломая кусты, повалился па дно оврага. Встал и полез по склону. Поднялся было и отвернулся. Удар скользнул ниже затылка.

Павел, заваливаясь, но не падая, ворвался в орешники. На колено поднялся. Ждал с ножом. Кровь ползла по лицу. Рядом гомонили, не могли успокоиться.

- Убьют, не ходи!- раздался крик женский.

Серафима проползла по яверю. С шелестом поднимались против ветра темные вздохи его и падали.

Рука легла на ее спину, придавила.

- Стой!- потащило и бросило навзничь.- Здесь, здесь.

Взор ее занесся куда-то, будто хотела заглянуть на другой, неведомый за небесною прорвою берег. Огнище в глазах красотою прозрело вдруг.

Грудь закатилась и потекла в рваной кофте.

- ^ я^- говорило бородатое и грязное.- Да очнись!

Ворочались в яверном иссохшем хворосте, да словно что сплетало их и душило в путах.

Серафима опустила голову. Платок скрывал ее лицо.

Желавин стянул платок.

- Все как-то мимо. И глядим мимо. Будто противные. Не разберу.

Она замахнулась платком, хотела накрыться, да с одной руки сорвалось: платок затянуло яверем.

- Не размахивай. Заря-темное ловит. С бугров видать.

Заря не пробуждала от беды, не звала на крапивный двор, не грела, холодная, конопляники у овинов, лишь напоминала о радостях, дорогих теперь. Запаривала болотные прорвы красным адом наступавшего дня.

Луженой зеленью засветал яверь.

- Как на дне морском,- проговорила Серафима.

- Туда бы. Ты - в короне алмазной, а я - с вилами.

Дырявь корабли. А из трюмов золото монетами разными.

Кучами в водорослях. Вилы бросай, лопатой греби. Одно не купишь. А что? Чего-то и неведомо. Все другим достается, да никак не купит, что нищему какому даром подтрапнт.

- Что ж такое?- пробормотала Серафима.

- Слова этому нет. И сопляк любит, богач и герой.

А есть, одним взглядом поразит - бриллиантом драгоценным. Берн! А отблеск не возьмешь. И в руках и на душе пусто. Любовное, да не любовь.

- Фенька блазнится.

- Вот и очнулась, милка. Где была, что видела? Где знакомый наш? Весь клубочек распряди.

Серафима посмотрела на зарю. Огнище показалось в глазах, и чуть отвела взор, погасло.

- Тошно,- проныла она.- Червяк на сердце.

Упала в яверь, уползти хотела. Желавин достал ее и повернул на спину. В рваной кофте - в тени и в заре малиновые ягодки. Из-под ресниц помертвело смотрела и ждала. Теплым болотом обдавало ее.

Она села и снова с силой замахнулась платком, сказала:

- Взорами сгорели, на чужое-то глядя. Много видел, да брать боялся. Все около.

- А как за чужое стукнут. От дома убежишь, а от стыда своего нет.

- На подлом стыдом не провалишься. Иди к Стройкову со стыдом. Строгий мужик и по совести, хотя и замучил. Не в меня, в старое, трактирное торкнулся.

- Не он решает.

- Пошел бы?

- Я под Ельню сходил бы. А оттуда, на целых если ногах, с отпущением шел бы и шел бы к тому океану Ледовитому и вкось к другому. Волей бы надышался.

Умираю без волн.

- Кто этот знакомый?- спросила Серафима.

- А что тебе? И знать не надо.

- С Катюшкой Стремновой в ельнику встречался.

- Как! - вертанулся Желавин поближе к Серафиме.

- Чего-то поговорили скоро.

- Вон что. Умом того не достигнешь, что глазами увидишь. Значит, с комиссарами он?

- Или чего ты болтал на болоте?

- Нет, нет,- заслабевшим голосом проговорил Желавин,- Так,всякое.

- И всякое оборачивается.

- Упустили.

- Это бы ладно, с комиссарами. Бандюга он голодный.

- Ас Катькой чего ему надо?

- Мало ли знакомство какое. Форма-то на нем командирская. А бандюга. Где же ты подобрал такого?

- В жигаревской избе, в погребе прятался.

- И ты туда же.

- С сеновала его видел.

- А ты Феньку ждал. Все к ней. Да свое не отдаст, счастлива. Не оторвешь - и ты, и Митька, два дурака.

- Зависть гложет тебя.

- Что видела с тобой? Днем света боялся, ночи у окна просторожил. От колесного стука под берег бегал.

- Под притолокой гнися. А я забыл,-с раскаяньем, как-то и посмеявшись, сказал Желавин.- Допрешь до поговорочки своей. Что дальше, говори.

- Пошла я за ним: от следа его, как за лодочкой, берегом. А след путает. Уйдет, скроется, и откуда-то опять на том же месте. Только чудно. Если глядеть, сразу и видать: нехороший чего-то ходит. И все в тень, в тень. А того не понимает, перед заревом фуражка-то его тетеревом. На развалины барские завернул. Подремал, подремал, да как вскочит. Беженцев испугался. Занырял по осиннику. Потом вдруг будто опомнился. Под пеньком чего-то заковырял. А когда скрылся, я к пеньку.

Серафима осторожно вытащила из кармана стеганки что-то завернутое в рвань. Расплела лохмоткн. Засохшая грязь рассыпалась, в глинце что-то блеснуло. Желавин хотел ближе разглядеть, а Серафима отдаляла и смотрела, как он клонился будто бы сном.

- Поиграй, поиграй, милёнка ты моя,- заговорил, оглаживая ее колено, омывал порезанное осокой,- Тихонькое. А ночкой?- глянул в глаза.- Подай!