Самая страшная книга 2024 - Дмитрий Александрович Тихонов

не учили этому?

Я стиснул зубы. В голове вдруг ярко всплыли картинки: я сижу в столовой детского садика один, все дети уже ушли на прогулку, остался только я. Воспитательница стоит за моей спиной и ждет, когда я доем этот суп – капустный суп со склизкими листьями, напоминающими старые тряпки. Я смотрю на сизые ошметки, и ком тошноты подкатывает к моему горлу. Я тяну руку к куску хлеба, чтобы заесть этот ком, чтобы протолкнуть его, дать путь хотя бы для ложки супа – но воспитательница шлепает меня по руке. «Ешь суп, – говорит она. – Ешь немедленно. Пока не съешь, отсюда не встанешь». И я сижу, и она стоит, и дети уже возвращаются с прогулки, и получают компот, а я все сижу и сижу над этим стылым месивом…

– Ресторанный критик имеет привилегию не доедать, – хрипло сказал я, отгоняя воспоминание.

– Если не понравилось. Неужели вам это не понравилось? Бросьте, это же не капустный суп.

Я вскочил, оттолкнув стул, и он упал с грохотом. Странный человек спокойно смотрел на меня снизу вверх – но мне казалось, что свысока.

– Да бросьте. Неужели вы прямо вот так возьмете и уйдете?

– Да, – ответил я. – Как откроетесь, напишите редактору, я сделаю о вас заметку. Все честно.

Я выскочил на улицу, громко хлопнув дверью – в первый раз закрыв ее самостоятельно, – и быстро пошел прочь, намереваясь никогда больше сюда не возвращаться.

* * *

Я проснулся посреди ночи от непривычного ощущения. Что-то было не так. Не так, как раньше, не так, как обычно. Я прислушался: нет, нигде не капал прохудившийся кран и не шумела вода из прорванного стояка. Я втянул носом воздух: нет, не пахло газом или гарью. Никто не царапал замочную скважину отмычкой и не ходил в подъезде, поджидая кого-то.

В доме все было в порядке.

Не в порядке было что-то со мной.

Лишь через несколько минут я понял, что это.

Я хотел есть.

От этой простой и какой-то примитивной мысли я рассмеялся, лежа в темноте. Господи, какое давно забытое чувство! Я не мог припомнить, когда в последний раз испытывал обычный банальный голод. Не аппетит, раздразненный аперитивом, не легкость в желудке – а именно голод, слегка подсасывающий под ложечкой.

Я встал и прошел на кухню.

Съел яблоко. Потом еще одно.

Потом достал тунец с огуречной лапшой.

Затем воздушный мусс из белого шоколада со вкусами лаванды и персика.

Через час был бутерброд с колбасой. Два, три.

Приехала ночная доставка с килограммом винегрета, тремя килограммами говядины, десятью пачками замороженных котлет…

Утро я встретил, поедая растворимую лапшу, заправленную майонезом.

Я не помнил, как прошла эта ночь, – лишь то, что я ел, ел, ел и снова ел. Это было какое-то безумие, горячечное и лихорадочное, от которого я никак не мог оправиться. Словно все происходило не со мной, а с кем-то чужим, натянувшим мое тело и позаимствовавшим мои мысли.

Голод преследовал меня весь день. Будучи не в силах работать, я отпросился в отгул – тем более что статьи были сданы на неделю вперед, а рерайт мог потерпеть.

Я решил выйти на улицу и пройтись – проветрить голову, освежиться и…

Стоило мне сделать лишь шаг за порог, как голод атаковал меня, вывернул все внутренности. Мне стало казаться, что стоит лишь приоткрыть рот, даже для того, чтобы вдохнуть воздух, – и он будет раскрываться, раскрываться и проглотит каждый продуктовый магазин, каждый камень и кусок пластика, каждую сумку и каждый зонтик, каждых кошку, мальчишку, девчонку, мужчину и женщину на этой и всех остальных улицах, со всеми знаками, светофорами, машинами и самокатами.

* * *

Мне нужно было извиниться перед тем человеком. Я поступил непрофессионально и по-человечески некрасиво. Не стоило устраивать сцен и так демонстративно уходить. Конечно, тот человек несколько не в себе и ведет какую-то свою, странную игру – но ведь в остальном все было нормально?

Он раздразнил мой аппетит, психологически привязал к своему недостроенному ресторану – и теперь без этого триггера я не могу насытиться. Все очень просто: я приду туда, утолю этот жуткий голод, который туманит мою голову, стирает мою личность, прекращает мое бытие быть мной, – и я буду думать, как поступить, как выйти из этой проклятой зависимости, пищевой наркомании, я…

Я повернул во двор и замер.

Здесь все так же было на удивление тихо и пусто: все так же в послеобеденном оцепенении дремали кривоватые глухие, без окон, стены, возвышающиеся до пятого этажа, скаты шиферных крыш да несколько тополей, облепленных птичьими гнездами.

Лишь только…

Я присел на корточки и коснулся пальцами асфальта. Он был шершавым, нагретым солнцем, в его трещинах затесались песчинки – настоящий асфальт, положенный тут лет десять-двадцать назад.

Сейчас я стоял именно там, где начиналась лестница, спускающаяся к цоколю. Именно там, десять ступенек – и дверь. Но ничего этого не было – лишь серый пыльный асфальт. Я вспомнил кинокритика. Наверное, он видел то же самое. И никак не мог понять, почему я говорю о лестнице и двери, указывая на асфальт. И, конечно же, он ничего не понял, когда я потащил его вниз, в этот асфальт, втискивая в битум и камень, которые сдавливали его и ломали.

Я топнул ногой – в тщетной надежде, что подо мной, как в сказке, расступится земля. Но, разумеется, этого не произошло.

Я опустился на колени и приложил ухо к асфальту. Буквально на мгновение мне показалось, что я слышу грудной бархатный голос, звон вилки по фарфору и тихое жевание, – но тут же это наваждение пропало. И я понял, что полулежу на земле в самом обычном дворе.

* * *

Ночью я проснулся от того, что кто-то заглядывает в мое окно. В темноте улицы, прижавшись к стеклу на восьмом этаже, на меня смотрело костистое, изможденное, бесполое лицо призрака, не выражавшее ничего, кроме голода.

Только спустя несколько секунд я понял, что это лицо – мое.

* * *

Это было что-то психологическое, и никак иначе – но я не мог заставить себя пойти к психологу. В этом было что-то куда более извращенное и неправильное: слишком часто в детстве и юности в меня и моих сверстников вбивали, что быть «сумасшедшим» – плохо, омерзительно, позор, слабость, мозгоправы выпишут справку, и это крест на всей жизни, а еще тебя привяжут веревками к кровати и заколют успокоительными, да-да, и ты будешь овощем. Последнее пришло где-то в университете, с уроками