Новая космическая опера. Антология - Кэтрин Азаро

Я резко скребу по крысиным глазам когтями передней лапы и врезаюсь задними в ее брюхо. Толчок, толчок, и я чувствую, как ее шкура рвется, и жирное, что под нею, тоже рвется, а мои лапы входят в ее тело все глубже и глубже.

Встряхивает меня снова, и я чую только запахи своей крови и ее слюны, а затем острые, маленькие боли в моей спине.

Крысята. Крысята грызут меня, пытаясь помочь своей матери. Ничего не могу поделать, только впиваться задними лапами все глубже и глубже. Глубже и глубже. Я купаюсь в ее кишках. Я чувствую, как брюхо ее поддается, чувствую, как брюхо ее рвется. Да, чувствую.

А затем моя грудина ломается, и я вылетаю из крысиных зубов. Я падаю на крысят, и я оглушена, и они карабкаются по мне и пытаются выгрызть глаза, а один из них в клочья рвет мое ухо, но боль приводит меня в сознание, и я перекусываю того, что порвал мне ухо, напополам. И пытаюсь укусить другого. В дальнем конце крысятника копошится большая крысиха. Я собираюсь с силами, пытаясь подняться на четыре лапы. Не могу.

Крысенок кусает мою заднюю лапу. Я поворачиваюсь и убиваю его. Поворачиваюсь назад. Мои передние лапы подламываются. Я не могу встать, чтобы встретить крысиху, и я слышу, как она приближается.

Я здесь умру?

О, это будет прекрасно! Чтобы убить меня, потребовалась огромнейшая крыса в истории Мета. Изгрызла целый мешок денег, целый мешок! Она надвигается на меня, я слышу, как она надвигается. Она такая огромная. Я отчетливо чую, какая она огромная.

Я подбираю под себя задние лапы, нахожу опору.

Вот как я умру. Я укушу тебя.

Никакого ответа, а только резкое дыхание крысы. Земля пахнет нашей кровью. Вокруг меня валяются дохлые крысята.

Я очень, очень счастлива.

Громко взвизгнув, крысиха бросается на меня, я пережидаю мгновение. Пережидаю.

Резко оттолкнувшись, я прыгаю, лечу, как стрела.

Я проскочила, я между ее лапами. Я под ней. Я поднимаюсь. Я поднимаюсь к ее располосованному брюху. Я кусаю! Я кусаю! Я кусаю!

Ее собственный вес держит ее на мне. Я грызу, я царапаю, я чую запах ее сердца. Я чую свежую кровь ее сердца! Я его слышу! Я его чую! Зубами и когтями я пробиваюсь к нему.

Я кусаю.

О да.

Крысиха начинает дергать лапами и кричать, и пока она это делает, кровь ее сердца толчками выливается на меня, заливает меня, и вскоре моя шерсть сплошь намокает от крови, и весь этот темный мир становится кровью.

Через долгое, очень долгое время крысиха умирает. Я высылаю свой грист, хило и немощно, но на этот раз нет никаких аутрайдеров, никаких попыток улизнуть. Она вложила все, что в ней было, в драку со мной. Она вложила в нашу битву все.

С большим трудом я вылезаю из-под крысы. Я слышу, как в углу суетятся крысята. Теперь, когда их мама мертва, они ничего не понимают.

Я должна их всех перекусать. Я должна их всех убить.

Меня не слушаются передние лапы, но слушаются задние. Я проталкиваюсь к ним, волоча живот по земле, как змея. Я нахожу их, они сгрудились в самом дальнем углу, залезая от страха друг на друга. Деваться им некуда.

Все происходит точно так, как я обещала крысихе. Я убиваю каждого из них одним-единственным укусом, попутно считая. Три и десять это тринадцать.

А потом с этим делом покончено, и все они мертвые. Я убила их всех.

Вот так.

Есть лишь один путь наружу: путь, которым я пришла. Им я и направляюсь, ползу на животе, толкаясь задними лапами, держась по возможности таким образом, чтобы переломанная, обнаженная кость не цеплялась за корни и камни. Через какое-то время я начинаю чувствовать боль, отступившую на время битвы. Мне никогда еще не было так больно.

Я ползу и ползу, не знаю уже, как долго. Если я встречу другую крысу, эта крыса меня убьет. Но они либо все уже мертвые, либо боятся; я не слышу их и не чую. Я ползу туда, где, мне кажется, верх, я надеюсь, что ползу наверх.

И по прошествии бесконечности, времени столь долгого, что вся кровь на шерсти высохла и начала осыпаться коричневыми чешуйками, я высовываю голову наружу.

ТБ здесь. Он ждал меня. Ласково, очень ласково он вытаскивает меня из крысиной норы. Осторожно, очень осторожно он кладет меня в мой мешок.

— Джилл, — говорит он, — я исправлю тебя. Я знаю.

— Наверное, это была Великая Мать всех крыс.

Она была такая большая, такая большая и злая. Она была смелая, умная и сильная. Это было прекрасно.

— И что же ты делала? Я ее кусала.

— Джилл, я никогда не видел и никогда не увижу таких, как ты.

Я убила ее, а потом убила всех ее детенышей.

— Пошли-ка мы, Джилл, домой. Да. Вернемся домой.

Лежа в полумраке мешка, я слышу, как грист ТБ призывает меня уснуть, призывает здороветь, и я глубоко вздыхаю и сворачиваюсь, насколько могу, клубком и падаю, бесконечно падаю в сны, где я бегу по следу, отмеченному брызгами крови, и след совсем еще свежий, и я преследую крысу, и ТБ со мною, совсем рядом, и я скоро укушу крысу, скоро, скоро, скоро…

Комната с хорошим освещением

Очнись, Андре Сад. Твой разум витал в эмпиреях, а теперь тебе нужно сосредоточиться. Ну, быстрей. Как можно быстрей. Пространство — время. Комки галактических скоплений. Средненькое скопление. Двухрукавная спираль.

Желтая звезда.

Вот сеть тросов, соединивших внутренние планеты друг с другом. Артефакт осознания, говорят иногда. Меркурий, Венера, Земля и Марс повисли в сверкающей паутине, раскинутой по мерзлому пространству и достигающей даже пояса астероидов. Невероятные — пятьдесят миль в поперечнике — тросы, нисходящие с небес к полюсам, непомерно огромным шарнирам Кардана, смазка которых — горячая магма планетных глубин. Вращение и колебание. Быстрее. Где-то на флагеллирующей между Землей и Марсом кривой, на Диафании ты найдешь и себя. Ближе, ближе. Крутящийся шарик, стомильная бусинка в ожерелье длиною в миллионы миль. Приблизься, ближе, еще ближе.

По всей длине Диафании Земля — Марс Андре замечал приготовления к войне, подобных которым никогда еще не было. Создавалось впечатление, что весь без остатка Мет, вся сеть межпланетных тросов, перестроен в неприступную крепость, в которой люди — лишь маловажный элемент.

Его кокон раз за разом задерживался, уступая дорогу войскам, а военный грист роями перемещался взад и вперед, сообразно выполнению той или этой задачи. «Мы живем в беспросветной ночи на углероде тросов, — думал Андре, — в темном сверкании коридоров, где поверхность говорит с поверхностью еле слышными шепотками, подобными пальцам, и где коды, что покрупнее, эксгумированные скелеты миллиардов разумов стучат друг о друга на кладбище логики, пожимая руки, непрерывно пожимая друг другу костяные алгоритмические руки и строго соблюдая строгий протокол, необходимый для целей уничтожения».

Амес — его называли одним этим именем, словно это не имя, а титул — был велик по части бьющей в глаза воинственности. Второе пришествие Наполеона, дружелюбно шутили мерси-репортеры. О, эти репортеры были со всем согласны. Второе уже столетие мир жил без единой приличной войны. Люди устали от нескончаемой демократии, не так ли? Ведь и по мерси такое уже говорят, Андре своими ушами слышал.

«То-то будет забавно, когда ради небольшого оживления мерси-передач погибнут миллиарды», — думал Андре.

Андре прибыл на Коннот Болса в дурном настроении, но когда он вышел из кокона, в воздухе пахло недавним дождем. Лишь отойдя от станции на порядочное расстояние, он наконец догадался, что это за запах. Коннот применял для уборки улиц старомодные механизмы, и на земле стояли лужи. Кое-где все еще шел мелкий дождик. Маленькие облака скользили вдоль улицы, притворяясь серьезным грозовым фронтом, и отмывали ее от ночной грязи.

Коннот был пригородным радиалом Фобос-Сити, сегмента с самой большой во всем Мете плотностью населения. Сто лет назад, когда Фобос переживал период расцвета, Коннот был субботне-воскресным прибежищем интеллектуалов, художников, богатеньких наркоманов, а также мошенников, шарлатанов и чудесных целителей, кормившихся при них и порою трудно отличимых друг от друга. Теперь это место пришло в запустение, и пелликула Андре встретила несколько роев ностальгии, шнырявших по улицам, подобно крысиным стаям, — их разводили и подкармливали торговцы, чтобы привлечь хоть и тоненькую, но упорно не иссякавшую струйку туристов, способных к пелликулярному восприятию богемы, давно уже канувшей в прошлое.

Андре же после этих встреч стал еще упорнее думать о Молли. Конвертат Андре — электронная его часть — вынудил его к этому, воспроизводя различные сцены из семинарского прошлого. Обычно-то он все больше молчал, предпочитая вместо прямого общения подкидывать многозначительные наборы данных, подобно совести, одаренной несокрушимой логикой и безотказной памятью.