Нечистая сила - Валентин Пикуль

– Ну, как вам понравилось в русской столице?

Васильчикова охотно с ним разговаривала:

– Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кондукторы-женщины. Наконец, это новейшее выражение – дворничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника.

– А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к службе почтальонами и полицейскими… Наверное, сплетни?

– Нет, это похоже на правду.

– Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных… Не расскажете?

– Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счастливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня передать самый горячий привет своему государю императору.

– А больше они вас ничего не просили передать?

– Н-ннет… н-ничего.

– А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Креста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают…

Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно провели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посылками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва-едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивительно гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях.

– Ясно, – сказал Хвостов. – Мы, русские, до такой чистоплотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро.

– Мне не понять вашей иронии, если это ирония.

– Какая уж тут ирония! – Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину: – Когда вы видели кайзера Вильгельма?

Васильчикова даже отшатнулась.

– Бог с вами! В чем вы меня подозреваете?

– В измене Отечеству.

– Мне вчера сам госуадрь целовал руку…

– А позавчера руку вам целовал сам кайзер?

Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю Франца-Иосифа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой – русской царицей. Дверь открылась – вошел лакей с подносами.

– Обед, – сказал он. – Куда прикажете поставить?

– Вы обедайте, – посоветовал Хвостов женщине, – а вечером кормить вас ужином буду уже я…

– Что это значит, сударь?

– Как это ни прискорбно, вы арестованы.

– Я не буду обедать, – распорядилась Васильчикова.

– Унеси, братец, – сказал Белецкий лакею.

Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвергнуть химической обработке – на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной.

– Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно…

В автомобиле Васильчикова ему призналась:

– Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с Францем-Иосифом… Там рассчитывали, что вас обрадует предложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице.

– Как жизнь в Германии?

– Германия стонет.

– А что наши пленные?

– Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны…

– Это уже точнее! – констатировал Хвостов.

* * *

Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ничем. Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами членов кабинета, писала, что во всем виновата «подлая англичанка», что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств… Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объявлено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена «сепаратности» и «пораженчества».

1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешавший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное… говорит, что туманы больше не будут мешать». Скоро попало и верховному главнокомандующему – царю, который осмелился издать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина.

– На што ж я молюсь за вас? – обиделся он. – Так, мама, дело не пойдет. Плохо ты за папашкой следишь… Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много.

Мир вызревал – в лоне страха перед революцией.

4. «Навьи чары»

От сифилиса очень помогает «цветок черного лотоса» – это видно на примере Протопопова, который заболел еще в гвардейской юности, а сейчас ему уже сорок девять лет и до сих пор еще не помер. Правда, иногда он много плакал и нес явную чепуху, но на эти слабости старались не обращать внимания. Родзянко, отлично изучивший Протопопова, рассказывал: «У него была мания величия; он считал себя ясновидящим; он видел, что к нему приближается власть, что он может спасти царя и Россию. Он как закатит глаза – делается будто токующий глухарь и ничего больше не видит и не слышит…» При ненормальной экзальтации чувств Протопопов не был и помешанным, каким его иногда – по традиции! – принято представлять, и он часто проявлял разумное понимание серьезных вещей…

В это время те личности, которых Побирушка водил к себе на квартиру, обворовали князиньку так, что одни голые стенки остались. На этой почве (почве сострадания к ближнему своему) Протопопов сошелся с Побирушкой, а свел их Белецкий, обладавший удивительной способностью – создавать такие ситуации интриг, последствия которых трудно было предвидеть (даже самому Белецкому!).

– Вы мне нужны, – сказал Протопопов, – как один из могикан русской прессы. Издавать газеты – это, наверное, трудно?

– Страшно! – отвечал Побирушка. – Я издавал «Голос Руси», так половину газеты сам от руки строчил с утра до ночи.

– Не найти сотрудников?

– Капризные! – морщился Побирушка. – Еще ничего не сочинил, а уже аванс требует. Аванс пропьет и ничего не напишет.

– Я тоже стану издавать газету. Хочу привлечь лучшие литературные силы – от Плеханова до Короленко, от Горького до Потаненко, от Бунина до Эффи, от Дорошевича до Аверченко.

– Все разбегутся, – напророчил Побирушка и снова заговорил, какие подлые люди пошли на Руси. – Я их к себе как порядочных позвал переночевать, а они… даже стулья вынесли!

– А вы бы – в полицию, – посоветовал Протопопов.

– Да обращался… А в полиции, знаете, как? Если не прописаны, значит, и спрос короткий. Что ж я, спрашивается, каждого молодого человека прописывать у себя буду? Мне тогда не только квартиры – целого квартала домов не хватит…

Протопопов верил в некие «навьи чары», управляющие людскими судьбами. Незадолго перед войной он узнал из газет, что в «Гранд-отеле» поселился заезжий хиромант Карл Перрен, берущий за один сеанс «магнетической концентрации» двести рубликов. Протопопов пошел! Его встретил дородный еврей, говоривший только по-немецки, но выдававший себя за гражданина США. Он сразу же схватил Протопопова за руку, через линзу глянул на извилины линий.

– У вас будет репутация не только национальная, но даже международная. Больше ничего не скажу. Страшно! Но вижу, что ваша кровь несвободно переливается по артериям.

– Что же мне делать? – приуныл Протопопов.

– Сильная астральная концентрация сама сделает все за вас! А вы должны лишь повиноваться судьбе… Влюблены?

– Безнадежно.

– Замужняя дама?

– О да!

– Кто ее муж?

– Царь.

– Так и надо! – воскликнул Перрен. – Вы проходите под знаком Венеры, затмевающей свет Юпитера… В политической карьере следуйте лишь первому импульсу, который у вас всегда верен!

В 1915 году Перрен снова появился в Петрограде.

– Вам предстоит функциональный взлет! Больше ничего не скажу. Но под вашим правлением возникнет новая, могущественная держава – счастливая и открыто дерзающая. Но… не ждите роз!

Перрен был зачислен в «7-й контрольный список», в который заносили всех подозреваемых в шпионаже, на основании чего его выслали в Швецию, а вслед за тем Протопопов был избран в товарищи к Родзянке. Взлет, о котором накаркал Перрен, состоялся, и Александр Дмитриевич с особой силой уверовал в «навьи чары» той предопределенности судьбы, которая отольет его немощь в бронзу и водрузит для России нового Протопопова – на брусчатке Красной площади в Москве (напротив Минина и князя Пожарского). С сознанием своего будущего величия он потащился к Бадмаеву, чтобы подлечить застарелый сифилис.

– Опять черный лотос? – спросил с надеждой.

– Сегодня габырь, – отвечал Бадмаев.

В клинике посиживал неприкаянный Курлов, кляня свою судьбу, которая издевалась над ним: даст власть и тут же отнимет.