Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

– А дальше мадам Лефевр вернула мне мое письмо – пожалуй, она не вскрывала его, как мне показалось сначала, – и заявила, что ученицам ее школы не дозволяется писать письма джентльменам, если только она не ознакомится заранее с их содержанием. Я сказала ей, что мистер Престон – друг семьи, агент, который занимается делами мамы. Сказать ей правду у меня не повернулся язык. Но мадам Лефевр мне не поверила и сожгла мое письмо в камине, после чего взяла с меня обещание, что я не стану писать ему вновь, – и только после этого она согласилась ничего не говорить матери. Итак, мне пришлось взять себя в руки, успокоиться и ждать до тех пор, пока я не вернусь домой.

– Но ведь ты не встретилась с ним, по крайней мере это случилось не сразу.

– Да, но я могла писать. И я начала откладывать деньги, чтобы вернуть ему долг.

– И что же он ответил на твое письмо?

– О, поначалу он сделал вид, будто не поверил в мою искренность. Он счел мои слова проявлением задетого самолюбия или простой обидой, за которую следовало принести извинения и страстными уверениями вымолить прощение.

– А потом?

– Он унизился до угроз. Но самое плохое заключалось в том, что я струсила. Я не могла допустить, чтобы вся эта история стала достоянием гласности, чтобы ее обсуждали на каждом углу, а мои глупые письма показывали всем и каждому – да еще какие письма! Я не могла заставить себя вспоминать о них, ведь они начинались со слов: «Мой любимый Роберт»…

– Но, Синтия, как же после всего этого ты могла обручиться с Роджером? – спросила Молли.

– А почему нет? – вопросом на вопрос ответила Синтия, резко поворачиваясь к подруге. – Я была свободна, да и сейчас чувствую себя свободной. Мне казалось, что таким способом я докажу себе, что вольна поступать так, как считаю нужным. К тому же мне нравился Роджер – общение с людьми, на которых можно положиться, стало для меня настоящим спасением. Кроме того, я ведь не каменная, меня тронула его нежная, бескорыстная любовь, так не похожая на чувство мистера Престона. Я знаю, ты считаешь меня недостойной Роджера, и, разумеется, если вся эта история всплывет, он тоже будет думать, что я недостаточно хороша для него… – Все это было сказано горестным тоном, который весьма тронул Молли. – Иногда я думаю, что откажусь от него и начну новую жизнь там, где никто меня не знает. Но раз или два я подумывала о том, чтобы выйти замуж за мистера Престона из чистой мести, дабы он навсегда оказался в моей власти. Вот только мне кажется, что хуже всех придется мне, потому что он жестокий человек, похожий на тигра с его роскошной полосатой шкурой и не знающим жалости сердцем. И потому я умоляла его отпустить меня, не выдавая никому.

– Не волнуйся насчет разоблачения, – сказала Молли. – По нему оно ударит намного сильнее, чем принесет вреда тебе.

Синтия побледнела.

– Но в тех письмах я писала неприятные вещи о маме. В то время я быстро подмечала все ее недостатки и едва ли понимала силу искушений, которым ей приходилось противостоять. А он говорит, что предъявит письма твоему отцу, если я откажусь признать нашу помолвку.

– Ничего он не предъявит! – вспылила Молли, в негодовании вскакивая на ноги и демонстрируя Синтии столь яростную решительность, как если бы перед нею оказался сам мистер Престон. – Я его не боюсь. Он не посмеет оскорбить меня, а если и посмеет, то мне нет до этого дела. Я попрошу его отдать мне эти письма, и посмотрим, отважится ли он отказать мне.

– Ты не знаешь его, – качая головой, сказала Синтия. – Он много раз назначал мне свидания под предлогом того, что готов принять у меня деньги, которые я приготовила вот уже четыре месяца тому. Или делал вид, что собирается вернуть мне письма. Бедный, бедный Роджер! Он ведь ни о чем не подозревает. Когда я хочу написать ему о своей любви, то тут же одергиваю себя, потому что уже писала столь же пылкие признания другому мужчине. А если мистер Престон когда-либо дознается о том, что мы с Роджером обручены, он постарается отомстить и ему, причинив нам этими несчастными письмами столько боли, сколько сумеет. Их всего-то семь, Молли! И они были написаны, когда мне не исполнилось и шестнадцати лет. Они словно мина у меня под ногами, которая может взорваться в любой момент, – и тогда счастье твоего отца, моей матери и всех нас будет погублено безвозвратно. – В голосе ее явственно прозвучала горечь, хотя она, со всей очевидностью, пыталась оправдаться.

– Как я могу заполучить их? – принялась размышлять вслух Молли. – Потому что я непременно добуду их. Если за моей спиной будет стоять папа, он не посмеет отказать мне.

– Ах! Но в этом-то все и дело. Он знает, что больше всего на свете я боюсь того, что твой отец узнает обо всем.

– И он еще думает, что любит тебя!

– Это его манера любить. Он часто говорил о том, что его не заботят собственные поступки, если только в результате я стану его женой… И что он уверен, что после всего этого сумеет заставить меня полюбить его.

Синтия расплакалась, надломленная физической усталостью и душевным отчаянием. Молли моментально обняла ее, спрятала ее очаровательную головку у себя на груди, а сама прижалась щекой к ее волосам и принялась шептать слова утешения, как будто Синтия была маленькой девочкой.

– Ох, какое это облегчение – рассказать тебе все! – прошептала подруга.

И Молли ответила ей:

– Я уверена, что правда на нашей стороне, и это внушает мне уверенность в том, что он должен отдать письма. И непременно отдаст их!

– И возьмет деньги? – спросила Синтия, поднимая голову и с надеждой глядя в лицо Молли. – Он должен взять деньги. Ох, Молли, тебе ни за что на свете не удастся добиться этого так, чтобы твой отец ни о чем не узнал! А я в таком случае предпочту уехать в Россию гувернанткой. Иногда я даже думаю, что готова… нет, только не это, – пролепетала Синтия, с содроганием отгоняя от себя непрошеные мысли. – Но он ничего не должен узнать… Умоляю тебя, Молли, мистер Гибсон ни в коем случае не должен узнать об этом. Иначе я не вынесу… я не знаю, что тогда сделаю. Ты обещаешь мне, что ничего не скажешь ни ему, ни маме?

– Не скажу. Разве что ради того… – она собиралась сказать «чтобы избавить тебя с Роджером от боли», но Синтия не дала ей договорить:

– Нет. Ни под каким предлогом ты не должна рассказывать об этом своему отцу. Если тебя постигнет неудача, так тому и быть. Я все равно всегда буду любить тебя за то, что ты пыталась помочь мне. Во всяком случае хуже мне не будет. А вот лучше – вполне вероятно, потому что я смогу утешать себя тем, что ты мне сочувствуешь. Но только пообещай мне ничего не говорить мистеру Гибсону, – повторила Синтия.

– Я уже пообещала тебе это, – сказала Молли, – но могу пообещать еще раз. А сейчас ложись в постель и постарайся отдохнуть. Ты выглядишь смертельно бледной, и если не отдохнешь хоть немного, то непременно заболеешь. Уже третий час, и ты вся дрожишь от холода.

После этого они пожелали друг другу спокойной ночи. Но, когда Молли вернулась к себе в комнату, мужество изменило ей, и она, не раздеваясь, бросилась на кровать, раздавленная отчаянием. Она чувствовала, что если Роджер хоть что-нибудь узнает, то это погубит его любовь к Синтии. Но правильно ли будет скрыть от него эту историю? Она должна попытаться убедить Синтию рассказать ему все, как только он вернется в Англию. Чистосердечное признание с ее стороны чудесным образом приглушит любую боль, которую он может испытать поначалу, узнав о том, что случилось. И она забылась, думая о Роджере, представляя, что он будет чувствовать, что скажет, как пройдет их встреча, где он сейчас находится и так далее, пока наконец не встрепенулась и не напомнила себе о том, что сама предложила и пообещала сделать. Теперь, когда первый задор миновал, она отчетливо увидела трудности, которые ей предстояло преодолеть, и самая главная из них заключалась в том, как устроить встречу tête-à-tête с мистером Престоном? Как, кстати, это удавалось Синтии? И как она обменивалась с ним письмами? Пусть и с неохотой, но Молли вынуждена была признать, что за кажущейся открытостью поведения Синтии скрывались настоящие закулисные интриги, и она с содроганием сказала себе, что боится оказаться в них замешанной. Но она постарается найти прямой путь, а если ей придется свернуть с него, то только затем, чтобы избавить от боли тех, кого она любит.

Глава 44. Молли Гибсон приходит на помощь

После бурных событий минувшей ночи было весьма странно и непривычно встретиться за завтраком в безмятежном спокойствии. Синтия выглядела бледной, но она в своей обычной манере негромко разговаривала обо всяких пустяках, пока Молли хранила молчание, наблюдая, размышляя и все больше убеждаясь в том, что подруге пришлось немало попрактиковаться в умелом сокрытии своих подлинных мыслей и чувств, прежде чем она научилась носить маску деланого спокойствия. Среди писем, пришедших сегодня утром, оказалось и одно от лондонских Киркпатриков; но оно было не от Хелен, собственного корреспондента Синтии. Писала ее сестра, которая принесла от имени Хелен извинения; по ее словам, та заболела: у нее обнаружили инфлюэнцу, сопровождавшуюся слабостью и плохим самочувствием.