Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

Деля быстро натянула на себя платье, кое-как привела себя в порядок и собралась уйти, но что-то удерживало ее, мешало это сделать. Она не знала: жив ли Никита, или она убила его. Она боялась дотронуться до него. Он лежал безо всякого движения, словно убитый, но для того, чтобы узнать, дышит он или нет, — нужно было заставить себя приблизиться к нему, а на это мужества не хватало. Поэтому она стояла просто и ждала. И только когда Никита чуть слышно застонал и двинул рукой, Деля, словно очнувшись от наваждения, бросилась ко входной двери и, провозившись с замком минуты три, хотя ключ торчал в другом замке, чуть ниже, и требовалось только повернуть его, наконец заметила ключ и поняла, как ей выбраться из квартиры-ловушки, открыла дверь и выбежала в коридор, а затем на улицу, дав себе зарок на всю жизнь: никогда не оставаться наедине с мужчиной, как бы хорошо она к нему ни относилась. Деля поняла, что, очевидно, она относится к тому типу женщин, которые мгновенно могут довести представителя другого пола до действий, стоящих за рамками закона, вне предела рассудка и разума.

25

Сарвар каждое утро был вынужден завтракать вместе с отцом и Соней. Обедал он без них и ужинать умудрялся в гордом одиночестве, но за завтраком был обречен смотреть, как отец торопливо, словно, до сих пор боялся, что вот-вот отнимут у него пищу, заглатывал, подобно удаву, содержимое тарелки, как судорожно дергался его кадык на тощей шее, как жадно рвали оставшиеся зубы хлеб, как губами всасывал со свистом горячий чай или кофе. От хороших манер в лагерях смерти отучают быстро.

Ослабленная было детская ненависть сына «врага народа» быстро перешла в глухое раздражение, когда все не так, все не нравится. Но теперь вернулась ненависть. Причем детского в ней уже не было ни капли.

И каждый завтрак с ненавистным ему человеком, когда каждый почти кусок застревал в горле, становился все более и более невыносимым. Как только Сарвар просыпался, мысль о неизбежности общения с отцом за завтраком приводила его в бешенство и отравляла весь последующий день.

А отец опять обзавелся друзьями. Вернулись в привычный круг общения некоторые из его старых друзей, те, которые не верили в его виновность, но побоялись заступиться за него, зная, что не только не помогут ему своим заступничеством, но и поставят свои хрупкие шеи под топор репрессий. Другие, новые друзья, были из той же категории, что и отец: признанные «перевоспитавшимися» и отпущенные на свободу под «честное слово», что бороться с советской властью они не будут и зарекаются плести заговоры и интриги, ни-ни!

Почти каждый день они тянулись «на огонек» в эту почти нищую квартиру, да и не квартира это была, комната с верандой, но где богатство общения с умным человеком заменяло им все материальные блага на свете.

Сарвар в таких случаях уходил из дома либо в кино, либо к кому-нибудь из приятелей, либо просто бродил по улицам, изредка заходя погреться в кебабную, хинкальную или шашлычную, где так вкусно пахло, что можно было если не насытиться, то обмануть голод такими вкусными запахами, а придя домой, с аппетитом съесть кусок черного хлеба с брынзой и запить еду кружкой молока.

Но после того как Сарвар разошелся с Илюшей во взглядах на жизнь, а родители Игоря и Арсена пресекли частые визиты непрошеного гостя, а в семье Мешади ему дали понять, что смотрят на него как на вторжение раба в покои господ, у него остался лишь один Никита, находившийся почти в таком же положении изгоя, но и Никита не мог Сарвару уделять много времени, его все чаще и чаще стали посылать с заданиями в разные места, где бывало много народу, чтобы затем он написал подробный отчет.

Но именно Никита натолкнул Сарвара, своего свежеиспеченного «друга», на очень интересную мысль:

«Почему бы тебе не послушать, о чем ведут разговоры эти люди с твоим отцом? Должно быть, это интересно. Пойми, сейчас в мире бушует война. А войска наших союзников, рабочей Германии, бьют наших империалистических врагов. Красные флаги будут скоро развеваться над всей Европой. А затем придет черед Азии, Африки и Америки».

«Есть еще Австралия!» — подковырнул Никиту Сарвар.

«Ну, ее завоевывать будут уже наши дети!» — не понял подковырки Никита.

Эта мысль трансформировалась в идею. А идеи Сарвар уважал и старался непременно проводить в жизнь.

И он стал все вечера проводить дома. У него появилась цель, для которой, по его мнению, все средства были хороши.

Первоначально его побаивались, разговоры были не откровенными и не свободными, замкнутость и скованность, выработанные годами осторожности и страха, проявляли себя уже автоматически, независимо от их желания, перед каждым чужаком, пусть этот чужак и сын хозяина дома, души общества.

И не зря боялись. Вернее, зря приняли чужака и постепенно перестали его опасаться. Сарвар завел себе толстую тетрадь, куда записывал еженощно содержание вечерних и дневных бесед, если это происходило в воскресенье, аккуратно отмечая число, время, а главное, кто что сказал: кто рассказывал о голоде в лагерях, кто об издевательствах охранников, кто о запланированных убийствах и расстрелах. Все эти разговоры Сарвар слышал и раньше, но мельком, обрывками, поэтому они ему и казались незначительными, мало ли что бывает на свете, плохие люди везде бывают. Записывать он их записывал, но все это ему казалось малопригодным для той цели, которую он перед собой поставил.

И Сарвар выжидал.

В тот день разговор начался вроде бы с пустяка. Мелик-Паша поинтересовался у отца Сарвара:

— Анвар, долго еще тебя будут держать в вахтерах? Ты же высококвалифицированный специалист.

Отец Сарвара рассмеялся и достал газету, всю испещренную карандашными пометками. Сарвар, привлеченный этими отметками, уже просмотрел всю газету, но ничего криминального в ней не нашел, старая газета за март прошлого года. А карандашными пометками был усеян опубликованный отчетный доклад Сталина на восемнадцатом съезде партии о работе ЦК ВКП(б) от десятого марта 1939 года.

— Вот, слушай сюда! — пошутил отец. — «Наиболее влиятельная и квалифицированная часть старой интеллигенции уже в первые дни Октябрьской революции откололась от остальной массы интеллигенции, объявила борьбу Советской власти и пошла в саботажники. Она понесла за это заслуженную кару, была разбита и рассеяна органами Советской власти. Впоследствии большинство уцелевших из них завербовалось врагами нашей страны во вредители, в шпионы, вычеркнув себя тем самым из рядов интеллигенции».

— Но тебя же выпустили, признали тем свою ошибку! — продолжал упорствовать Мелик-Паша. — Я читал и изучал этот доклад нашего многоуважаемого вождя. Дай мне газету, смотри, сохранил, э, а у меня ни одна газета не сохранилась. Вот: «Несмотря на полную ясность позиции партии в вопросе о советской интеллигенции, в нашей партии все еще имеют распространение взгляды, враждебные к советской интеллигенции и несовместимые с позицией партии. Носители этих правильных взглядов практикуют, как известно, пренебрежительное, презрительное отношение к советской интеллигенции, рассматривая ее как силу чужую и даже враждебную рабочему классу и крестьянству»… Тебе надо написать письмо товарищу Сталину! — добавил он, возвращая газету с докладом.

— Что я, сумасшедший? — усмехнулся Анвар.

«Считает, что только сумасшедшие пишут Сталину!» — обрадовался Сарвар.

— Мне кажется, что он ничего не знает! — настаивал Мелик-Паша.

— Что ты говоришь? — рассмеялся Анвар. — Как может самый мудрый, гений человечества ничего не знать? Бог все видит, все знает, все понимает!.. Только сказать ничего не хочет и не может, — добавил отец Сарвара и потряс пальчиком, имитируя собачий хвост.

«Сравнивал Сталина с собакой!» — копил материал Сарвар.

— Я могу тебе напомнить и другие слова из того же самого доклада: «Интеллигенция в целом кормилась у имущих классов и обслуживала их. Понятно поэтому то недоверие, переходящее нередко в ненависть, которое питали к ней революционные элементы нашей страны и прежде всего рабочие. Правда, старая интеллигенция дала отдельные единицы и десятки смелых и революционных людей, ставших на точку зрения рабочего класса и связавших до конца свою судьбу с судьбой рабочего класса. Но таких людей среди интеллигенции было слишком мало, и они не могли изменить физиономию интеллигенции в целом».

— Но он говорит и о новой интеллигенции! — возражал Мелик-Паша. — И он критикует тех товарищей по партии…

— О, да, да! — перебил друга Анвар. — «Мы хотим сделать всех рабочих и всех крестьян культурными и образованными, и мы сделаем это со временем. Но по взгляду этих странных товарищей получается, что подобная затея таит в себе большую опасность, ибо после того как рабочие и крестьяне станут культурными и образованными, они могут оказаться перед опасностью быть зачисленными в разряд людей второго сорта (общий смех). Не исключено, что со временем эти странные товарищи могут докатиться до воспевания отсталости, невежества, темноты, мракобесия…» И эти странные товарищи уже давно докатились. То, что мы видели, школой культуры и образования назвать невозможно, при всей моей любви к советской власти.