Том 10. Мертвое озеро - Николай Некрасов

Горничная неутомимо следила за его движениями, и когда Остроухов подошел к столу, где были разбросаны вещи, она без церемонии стала их убирать в ящик и заперла на ключ. Остроухов не замечал этого; он разглядывал дорогой несессер и спросил горничную:

— Это чей?

— Наш-с! — отвечала горничная и тоже стала его укладывать.

Остроухов, казалось, только теперь понял, в чем дело; однако ж без гнева и без гримасы он быстро отошел от стола и спросил горничную:

— А что, скоро кончится это действие?

— Я не знаю-с: пьесу в первый раз дают.

— Гм! Ну а как — билеты сама она развозила? или не в моде? а?

— К нам-с сами все приезжают или присылают за ними, — с гордостью отвечала горничная.

— Вот! оно и лучше, чем самому мерить лестницы да по часу ждать в передней, да еще вышлют сказать с лакеем, что, дескать, убирайся восвояси. А не то велят оставить билеты, а деньги, мол, после! Нет, так, как я вижу, лучше. И актер не унижается, да и публика свободна — взять билет или нет.

— Что город, то норов, что деревня…

— То обычай… так! — перебил Остроухов старика мрачного вида и продолжал: — Уж коли есть в крови способность низкопоклонничать, так хорошо жить; не посмотрит и на обычай. Я вот знавал одного актера: дрянь был, ну а везло, — полный бенефис, да еще цену какую соберет. Вот целый год вьется да увивается около какого-нибудь театрала. И куплетцы ему сочиняет, и детей своих всех нарядит шутами да разыграет с ними комедию на его празднике; ну вот, придет бенефис его, а он и бух в ноги милостивцу, говорит: жена, малые дети, помоги! Как так? А вот увидишь, только созови побольше гостей. Обед задает театрал, созовет весь город. Подают суп, а пирожки несет по-поварски одетый будущий бенефициант и потчует усердно гостей, упрашивает кого два, кого четыре взять. Гости берут, едят, а к концу обеда мнимый повар возьмет серебряную тарелку, да и ну обходить да собирать деньги за пирожки, а билеты в руки. Вот как деньги достают! — ораторствовал Остроухов.

В это время впопыхах вбежала Любская, срывая с себя платье, вещи и крича:

— Переодеваться, переодеваться!

Платье трещало, брильянты летели на пол, волосы если запутывались, то клоками вырывались или отрезывались. Минуты скорого переодеванья имеют что-то лихорадочное. Остроухов принимал такое сильное участие в переодеванье Любской, что повторял почти все жесты, какие делала она.

— На сцену, на сцену! — раздался запыхавшийся голос у дверей.

— Сейчас, сейчас! — кричала Любская и топала ногами на свою горничную, замешкавшуюся с вуалем.

Любская кинулась к дверям и остановилась, сказав:

— Войдите, вы можете подождать, я сейчас вернусь.

— Вы играли превосходно! — отвечал чей-то голос за ширмами.

— Извините, я спешу, — сказала Любская и исчезла.

В уборную вошел Тавровский. Увидав Остроухова, он нахмурил брови.

— Вы меня не узнаете? — кланяясь, сказал Остроухое.

— А-а-а! старые знакомые! Это как вы сюда попали? Даша! не скрываете ли вы сюрприз публике, какой-нибудь дивертисемент из него?

Даша, горничная Любской, залилась смехом.

— Нет-с, я в дивертисементах никогда не участвовал: мое амплуа — драма, — несколько обиженным голосом отвечал Остроухов.

— Это, впрочем, сейчас видно: у вас и наружность драматическая.

— Зато я в жизни никакой драмы не устроил и никого не заставил проливать слезы.

— Я замечаю, что вы очень смелы в уборной! — с презрением и не без досады проворчал Тавровский.

— Может быть, потому, что здесь я не боюсь никого, кто бы, зная мою слабость, воспользовался ею, — понизив голос, отвечал Остроухов.

Тавровский гордо взглянул на него и сказал:

— Вы очень ошиблись, если думали, что я принимал какие-нибудь меры…

— Не вы, а ваш верный слуга.

— Я не виноват, что вы имеете привычку дружиться с лакеями.

Остроухов весь вспыхнул и, едва сдерживая свой гнев, с расстановкой сказал:

— А у вас, верно, вошло в привычку оскорблять людей, ниже вас стоящих, не краснея! Это доказывает, сколько мало вас воспитывали, и если бы не…

— Прошу не продолжать!! — крикнул грозно Тавровский и, подойдя к столу, у которого сидел мрачного вида старик, сказал:

— Кажется, полон театр и цена очень дорогая, мне говорили.

— Пустяки-с, — возразил мрачного вида старик.

— Возьмите кстати и за мои креслы.

И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.

Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:

— Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?

— Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет… — крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:

— Вы ее разорвете! оставьте!

— Я не хочу, чтоб он платил ей! — выходя из себя, сказал Остроухов.

Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.

Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:

— Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.

И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:

— Что за шум?

— Да вот здесь есть господин в белой горячке, — отвечал Тавровский.

— То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! — перебил его Остроухов.

— Посмотрите, что он наделал! — чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.

Любская, взяв ее, спросила:

— Это как он ее разорвал?

— Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты… — голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.

— Прощайте! — сказал Тавровский.

— Погодите; два слова! — отвечала Любская.

— Нельзя ли отложить?

— А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! — подходя к нему, сказала Любская.

— Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…

— Имя вашей красавицы!

— Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! — смеясь, сказал Тавровский.

— Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.

— Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?

— Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.

— То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?

— Да!

— Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? — принужденно смеясь, сказал Тавровский.

— Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!

И Любская смеялась очень весело.

— Вы, кажется, горячитесь! — заметил ей Тавровский.

— Нисколько!

Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:

— Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?

— Непременно! непременно! — уходя, отвечал Тавровский.

Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.

Любская прервала молчание:

— Ну, долго ли ты здесь пробудешь?

— Не знаю!

— Однако что тебе здесь делать?

— О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! — как бы в отчаянии говорил Остроухов.

— Карета готова, — сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.

— Возьмите несессер! — надевая салоп, отвечала Любская.

Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.

— Кто это у тебя? — спросил Остроухов.

— Неужели не догадался?

— Кто?

— А, Федор Андреич! — равнодушно отвечала Любская.

— Так этот! — вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:

— Даша, не забыли ли мы чего?

— Нет-с, всё взято.

— Да! прощай! — повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: — Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.

И она вышла.

Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.