Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

перевалом, чтобы обрушиться на нас со всей яростью.

Что делать? Как быть с нашими товарищами? Неужели им не суждено дождаться нас? Всё это мгновенно пронеслось в голове. А пурга свирепствовала. Холод сковывал дыхание, заползал под одежду и ледяной струёй окатывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы не сговариваясь бросились вниз, вслед за проводниками.

Афанасий и Николай торопливо развязывали упряжные ремни и отпускали на свободу оленей. Геннадий чертыхался, проклиная Джугджур. Только теперь мы поняли, какой опасности подвергали себя, не послушав Афанасия. Ветер срывал с гор затвердевший снег, нёс неведомо куда песок, мелкую гальку. Разве только ураган в пустыне мог поспорить с этой пургой.

Вокруг потемнело. Задерживаться нельзя ни на минуту. Где-то справа от нас с грохотом сползал обвал.

Захватив с собою две нарты с палаткой, печью, постелями, продуктами, мы бросаемся вниз навстречу ветру. Глаза засыпает песок, лицо до крови иссечено колючим снегом. Мы ползём, катимся, проваливаемся в щели и непрерывно окликаем друг друга, чтобы не затеряться.

— Гооп… гооп… — доносится сверху встревоженный голос Василия Николаевича, отставшего с оленями и нартами. Я останавливаюсь. Но задерживаться нельзя ни на минуту: жгучая стужа пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится всё труднее.

Знаю, что с Василием Николаевичем стряслась беда. Возвращаюсь к нему, кричу, но предательский ветер глушит голос. Проводники где-то впереди. Следом за мною нехотя плетётся Кучум, его морда в густом инее. Собака, вероятно, инстинктивно понимает, что только в густом лесу, возле костра, можно спастись в такую непогодь. Она часто приседает, визжит, как бы пытаясь остановить меня. Иногда далеко отстаёт и жалобно воет. И всё-таки снова и снова идёт за мною.

Я продолжаю подниматься выше. А в голове клубок нераспутанных мыслей. Может, мы разминулись, и Мищенко уже далеко внизу? Найду ли я их там? Трудно спастись одному без топора, если даже и доберусь до леса. Нужно возвращаться, тут пропадёшь… А если Василий не пришёл и ждёт помощи? Что будет тогда с ним? И, не раздумывая больше, я карабкаюсь вверх.

— У-юю!.. у-юю!.. — кричу я, задерживаясь на снежном бугре.

Кучум вдруг бросается вперёд, взбирается на таррасу и исчезает меж огромных камней. Я еле поспеваю за ним.

Василий Николаевич вместе с оленями и нартами провалился в щель. Сам вылез наверх, а оленей и груз вытащить не может.

— Братко, замерзаю, не могу согреться, — хрипло шепчет он, и я вижу, как трясётся его тело, как стучат зубы.

Следом за мной на крик поднялся и Геннадий. Прежде всего мы отогреваем Василия, затем вытаскивает оленей. А пурга кружится над нами, воет голодным басом, и как бы в доказательство её могущества снова где-то затяжно грохочет обвал.

Через час мы уже далеко внизу, догоняем своих.

Передвигаемся молча. Заледеневшие ресницы мешают смотреть. Вначале я оттирал щёки рукавицей, но теперь лицо уже не ощущает холода. Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться буре нет сил. Всё меньше остаётся надежды выбраться. Решаем свернуть вправо и косогором пробираться к скалам. Снег там должен быть твёрже. По-прежнему через двадцать-тридцать метров олени и нарты проваливаются. Мы купаемся в снегу. Я чувствую, как он тает за воротником, и вода, просачиваясь, медленно расползается по телу, отбирая остатки драгоценного тепла. Хочу затянуть потуже шарф на шее, но пальцы одеревенели, не шевелятся.

— Стойте, отстал Геннадий! — кричит где-то позади Василий Николаевич.

Остановились. Мокрая одежда заледенела коробом. Больше всего хочется просто привалиться к сугробу, но внутренний голос предупреждает: это смерть!

— У-люю!.. у-люю!.. — хрипло кричит Мищенко, и из мутных сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы бросаемся к нему, тормошим, трясём, и сами немного отогреваемся.

— Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, — советует Афанасий, кутаясь в старенькую дошку и выбивая зубами мелкую дробь.

Наконец-то нам удаётся выбраться к скалам. Тут действительно снег твёрже и идти легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются, и мы беспомощны, как тюлени на суше. К ночи пурга усилилась, стало ещё холоднее. Мы уже не можем отогреться движениями. А тут, как на беду, сломались обе нарты. Мы едва дотащили их до поляны.

Густая тьма сковала ущелье. Уныло шумит тайга, исхлёстанная ветром. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернёт нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно застыли, не шевелятся и не держат спичку?

Афанасий стиснутыми ладонями достаёт из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни закостенели, нож падает на снег. Я с трудом запускаю руку в карман, пытаюсь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу.

Василий Николаевич ногой очищает от снега сушняк, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа её зубами, чиркает головкой по чёрной грани коробки. Вспыхнувшую спичку торопливо суёт под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья… и всё безуспешно.

— Проклятье! — цедит Мищенко сквозь обожжённые губы и выпускает из рук коробок.

Первым сдаётся Николай. Подойдя к нартам, он пытается достать постель, но не может развязать верёвку, топчется на месте, шепчет, как помешанный, невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить своё последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья снега, сглаживает рубцы одежды.

— Встань, Николай, пропадёшь! — кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.

Мы бросаемся на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по обмороженному лицу хлещет ветер.

— Пустите… мне холодно… Бу-ми… Пропадаю… — шепчет он.

Афанасий, с трудом удерживая топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк остриём топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замёрзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия скоро оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.

— Хо… Хорошо, идите, грейте руки, потом огонь сделаем! — кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.

А пурга не унимается. Частые обвалы потрясают стены ущелья. Афанасию удаётся зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушняку. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали