Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Нельзя было не заметить, что в 1955 году события начали принимать иной оборот, ибо в трущобах впервые было отмечено появление наркотиков. Мне кажется, это стало симптомом более широкого и не до конца изученного явления общей потери ориентации, связанного не только с бандитскими группировками. Как-то, во время ужина с Джимом Маккарти и главным идеологом «Мобилизации молодежи» Ричардом Клоуардом из Школы организации социальной работы при Колумбийском университете, зашел разговор, чем отличается современная молодежь от своих сверстников тридцатых годов. Мы сидели в итальянском ресторанчике на Лoyep-Ист-Сайд, недалеко от жилого массива, который славился тем, что там происходили какие-то дикие истории: то поджигали подъезды, то блокировали лифты, то били стекла, то отколупывали плитку, но на людей никто не нападал. Полиция недоумевала и вызвала Маккарти как специального представителя мэра Вагнера по решению проблем молодежи приехать и разобраться.

Высокий, располневший, жизнерадостный Маккарти, которого легко было обнаружить в толпе среди пацанов в его неизменной бейсбольной шапочке, был смешлив, но в доверчивых ирландских глазах постоянно сквозила серьезность. Слушая, он обычно кивал головой: «Верно, верно». Акты вандализма приписывал событиям, которые в последние месяцы разыгрались в жилом массиве. Здесь возник жилищный комитет, члены которого отвечали за порядок на этажах, посещали семьи неблагополучных подростков и выступали третейскими судьями при разрешении конфликтов. Все шло своим чередом, пока районное начальство не заподозрило комитет в симпатиях к Красному фронту, и его быстро распустили, запугав всех, кто в него входил. Джим считал, что как политическая организация комитет поднимал моральный дух и чувство ответственности у жильцов, среди которых было много неквалифицированных рабочих и безработных. Вкушая спагетти, мы понимали, что городская организация «Мобилизация молодежи» не могла выступить в защиту жилищного комитета, который и впрямь мог оказаться организацией левого толка, играя при этом общественно полезную роль. К тому же что можно было предложить взамен? Демократы с республиканцами едва ли стали бы заниматься организацией комитетов по месту жительства. Это было не в их духе. Одним словом, акты вандализма, как и многое другое, были жестом отчаяния, неверия в свои силы.

Такая деполитизация жизни района заставляла задуматься над глобальным вопросом: какие общественные идеалы будут владеть умами в ближайшем будущем? Пятидесятые были полны разочарования и, насколько можно было судить, не имели четких тенденций и форм. Мы все трое выросли в годы Депрессии, когда человек не мыслил себя вне общества. И появление самостийного жилищного комитета казалось возвратом к нормальной жизни в духе тридцатых годов, когда проблемы решались всем миром, то есть общими усилиями и при общей ответственности. Возможно, за комитетом действительно стояли коммунисты, но если коллективные усилия как таковые ставились вне закона, то это касалось и коллективной ответственности. Все неизбежно сводилось к тому, что каждый отвечал только за себя, телефоны в полиции разрывались от звонков, но на мольбы и просьбы там делали удивленную мину либо вовсе не реагировали.

Казалось, мы стоим у залива, который необходимо переплыть.

— Если людям запретить общественные выступления, то куда пойдет эволюция? — спросил я Клоуарда, который лучше нас с Маккарти разбирался в теории.

— Мерилом станет стиль жизни, — ответил он. Я ничего не слышал об этом.

— Что ты имеешь в виду?

— Начнется конкуренция стилей жизни. Особую роль будут играть разного рода условности, ничего не значащие различия в одежде, манере говорить, еде, машинах и так далее. Классовая борьба, по-видимому, изжила себя вместе с идеей партии. Люди все меньше заинтересованы предпринимать коллективные усилия, которые теперь нередко кажутся странными, а то и бессмысленными. Они все больше будут выражать себя в стиле и все дальше отходить от политики. Сознание будет ориентировано не на классы, а на стили.

Мысль показалась досужей, но всплыла в памяти, когда июльским днем знакомый парнишка Билли вдруг как подкошенный рухнул на моих глазах в дверях своего дома в Бей-Ридже. Он был одним из шестерых детей в семье портового грузчика Томми Флэрти, которая обитала над баром. Отец не вышел ростом и любил, стоя у дверей, приглашать каждого, кто бы ни проходил, пробежать пешеходный марафон вокруг квартала. И никому не уступал, даже молодым. Быстрые ноги были его гордостью. Не единожды приходилось наблюдать, как Билли со старшими братьями втаскивали отца против его воли наверх, стесняясь его детскости и защищая мать, нянчившую шестого ребенка, неописуемо обворожительную женщину, державшуюся с большим достоинством. Голубоглазые, с соломенного цвета шевелюрой, все в этой семье были хороши собой: стройные, высокие пацаны и Маргарет, их мать, горделивая женщина, которой едва перевалило за сорок. Билли был ее любимцем, он никогда не воровал, не попадал в тюрьму, казалось, ему, с его тонкими руками и писаными чертами лица, уготована особая судьба, что-нибудь вроде карьеры его дядюшки Раймонда, преуспевающего биржевого маклера с Уолл-стрит, сверкавшие небоскребы которой виднелись в просвете улицы на другом берегу залива.

Меня, как и его друзей, в последние недели смущало поведение Билли: он стал скрытным, с отсутствующим взглядом, и никто не мог понять, что с ним происходит. Несколько раз он не пришел, когда его приятели отправлялись драться. Пока наконец не стало понятно, что это наркотики. Как только выяснялось, что кто-то пристрастился к ним, банда ставила на нем крест. Пиво — другое дело, оно позволяло расслабиться, а от героина человек полностью замыкался в себе. Конечно, это не означало, что ребята осуждают наркотики. Но считалось, что в этом случае банда теряла боевую единицу. Между тем наркотики угрожали внутренней структуре организации, которая зиждилась на предельном самоограничении, и они это понимали. Я помню, как в шестидесятые годы, узнав, что «новые левые», эпатируя общество, вовсю пропагандируют наркотики как дорогу к свободе, я долго не мог прийти в себя, настолько это казалось абсурдным.

Билли умер от слишком большой дозы, приняв ее то ли по незнанию, то ли в порыве отчаяния. Однако вряд ли из чувства протеста, хотя финал был настолько неожиданным, что трудно было сказать что-либо однозначно. В моей голове эта бессмысленная смерть соединилась со словами Клоуарда о стиле жизни, хотя я еще не до конца во всем разобрался. Красавица мать Билли сидела на его поминках в крошечной комнатушке над баром с малышом на руках, безучастно глядя перед собой с бессмысленно застывшей улыбкой. В ее глазах не было ни отчаяния, ни гнева, она уже все пережила. Разодетые братья Билли явно скучали; по их виду было понятно, что они не дадут мать в обиду, тогда как отец фиглярничал, не в силах подавить актерский талант. Он демонстрировал горстке гостей, около дюжины человек, приобретенный по случаю новый галстук. Поглаживая его, он наклонился ко мне: «Как тебе галстук, Арти?» Его шутовство отозвалось на лицах сыновей гримасой безысходной боли. В открытом гробу Билли был прежним, все с тем же выражением удивления. Гладкая кожа была слишком хороша, чтобы его хоронить, и по лицу едва можно было догадаться, что ему стукнуло восемнадцать. Я еще не понимал, что это лишь первая жертва постигшей нас кары.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});