Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

puzzled by the adults’ exuberance and overdrinking.

Vladimir Visotsky: it was an honor to listen to your private

concert, and the intensity and wonder of that evening

are with me still, forty years later. T e lyricism and humor

of your songs lef the private audience entranced, and me,

excited and unable to sleep that night. T ank you for

your boundless energy and charm. It’s little wonder you

burned yourself up so unfortunately young. You gave fully

to every moment of your life, holding nothing back.

And I am thankful for this indelible memory of my childhood.

S.B. По мотивам стихотворения Юджина Соловьева «Vladimir Visotsky at Aurora, Leningrad, 1974»

Его голос гудел, отражаясь от стен,Пальцы рвали… гуляли по струнам,Его голос хрипел, а он пел нам,Всё пел…Разгоняя мурашки по спинам.

Это было давно, но как будто в кино…Память ленту крутила, вертела:И мне вновь… десять лет,Мы идем на концерт,Что судьба нам приватно дарила…Ленинградский фуршетБыл исчерпан до днаИ с закусками взрослыми выпит.Ну, а мне, пацану, не заснуть до утра —Впечатлений на жизнь… и сполна.

Лето… Вечер…Семьдесят четвертый…Слушаем, дыханье затая…В здании редакции «Авроры»…Всем светила… плавилась душа.

Посвящение-9. Владимиру Высоцкому: Mea culpa. Стыды

В мире слишком много людей, мне их не осилить.

Д. Г. Лоуренс. Сент-Мор

А у меня и в ясную погоду

Хмарь на душе, которая горит.

Хлебаю я колодезную воду,

Чиню гармошку, и жена корит…

Высоцкий. Смотрины

И я со смертью перешел на «ты»…

Высоцкий. Мой черный человек

Я стыжусь, следовательно, существую.

Владимир Соловьев (не я)

Бывают, знаете, такие безмолвные, безголосые звонки — что песни без слов. А телефонного идентификатора у меня нет. Да если бы и был! Снимешь трубку, а там мертвая тишина. Не совсем мертвая, а как будто кто-то дышит на другом конце провода. Как с того света. Он тебя слышит, твои вопросительные, тревожные «алё», а ты его — нет. Ты что-то объясняешь в трубку, просишь говорить громче или перезвонить, и через пару дней он перезванивает — и снова тишина. Я говорю «он», но может быть ведь и «она» — кто знает? Некто слышит мой голос, а я пытаюсь угадать, кто дышит в трубку. В голову приходит самое разное, но нет, всё не то, надо знать точно.

Это может быть человек, с которым сто лет назад мы были в дружбе, но потом разбежались по идейным, а не личным, как он теперь говорит, причинам — из-за женщины, и каждый раз, прилетая из Москвы в Нью-Йорк, он набирает меня, чтобы услышать мой голос, в каком я настроении и жив ли еще. Вот я и представляю виртуальный разговор с ним по известному шаблону, который так никогда и не состоится, увы мне!

— Как живете?

— Регулярно.

— Как здоровье?

— Не дождетесь.

— Как дела?

— Не хочу вас расстраивать, но у меня всё хорошо!

Это может быть женщина, с которой мы романились много лет тому назад, и флирт перешел в привязанность, а секс — в близость, так недалеко и до любви, если бы я не был уже женат на любимой женщине или в матримониальной практике у нас допустимо было двоеженство. Почему нет? Экономически не под силу? Предположим, обе удачно устроились и прилично зарабатывают — там или здесь, без разницы. То есть разница, конечно, есть — о ней и пойдет речь среди прочего. Что гадать, чье это дыхание на другом конце провода, когда всё давно уже в прошлом: дружбы, любови, измены, предательства. А на носу Новый год, до которого не думал дожить в самых смелых мечтах. А он — или она? — позвонит, чтобы молча поздравить меня с Обрезанием Христа? К тому же разыгрался геморрой (подробности опускаю), что мешает графоманить как ни в чем не бывало.

Это и есть образ иммиграции — песни без слов, безмолвные звонки, легкое дыхание в телефонной трубке. Я так давно уехал оттуда и так долго там не бывал, всё там так неузнаваемо изменилось, что моя тоска по прошлому носит не пространственный, а временной характер. Что мне утраченные ландшафты или утерянные люди, когда безнадежно убывает время. Как и дóлжно: ностальгия — это скорбь по утраченному времени. «Мои утраченные годы», как гениально сказал Пушкин, но кто об этом знает, когда это из его черновиков? Не грех и повторить, хоть эти слова и стоят эпиграфом к другой моей истории.

Вот еще один безмолвный звонок, но нет, звонит из Бостона бывшая одноклассница. Поздравляет с наступающим Новым годом. И рассказывает, что с ней приключилось. Повезла в Петербург урну с маминым прахом, а вернулась уже из Израиля, где приходила в себя и делала уколы против бешенства: на еврейском кладбище ее повалили на землю и искусали шесть одичавших псов.

— Понимаешь, меня всю жизнь пальцем никто не трогал, а тут…

— Тебе повезло — могли загрызть насмерть.

— Я лицо и шею руками прикрывала, потом сторож прибежал, из бомжей. Там такое запустение… Евреев почти не осталось. Подошла к памятнику Антокольского — ну, знаешь, там, где он в окружении своих скульптур…

— Такой же в Осло — Ибсену: в центре он, а по сторонам его герои.

— Вот они из-за памятника и выскочили, эти кладбищенские псы, — сказала она и заплакала. — Столько швов наложили! Вот я и подалась в Израиль, благо есть к кому, чтобы подлечиться.

— А ты разве еврейка? — удивляюсь я.

— Наполовину. Никогда не скрывала и никогда не страдала.

«Потому и не страдала, что наполовину», — молчу я.

— Как Петербург? — спрашиваю я, чтобы сменить тему.

— Неузнаваем. Поразрушили. Понастроили. И продолжают. В самом центре. Нет, не наш.

— Кто не наш?

— Город не наш.

«Это время не наше, — опять молчу я. — Наше кончилось. Мы пережили свое время». А вслух говорю:

— Времени нет. Вот голос не меняется. У тебя такой же, как в пятнадцать лет.

— Ты хочешь сказать, что у меня тогда был такой же голос, как сейчас?! — Смеется.

— Я хочу сказать, что у тебя сейчас голос, как тогда, — выкручиваюсь я.

— Была встреча одноклассников. Выпили за вас с Леной. Тебя помнят, а любят? Кто — да, кто — нет. Я обещала перевести в европейскую систему и послать твой фильм о Довлатове.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});