Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Пулеметную очередь услышали всюду. На следующее утро номер газеты «Нью-Йорк таймс» вышел с заголовком на целую страницу: «ФРАНЦУЗЫ УБИЛИ 6 ЧЕЛОВЕК И РАНИЛИ 30 В СТЫЧКЕ У ОФИСА КРУППА».

Было даже хуже. Когда крупповские сотрудники германского Красного Креста вошли на нейтральную полосу между пулеметом и своими отступавшими таварищами (спасательная операция, требующая выдающейся храбрости, поскольку у них не было нарукавных повязок Красного Креста), на Альтендорферштрассе был хаос из дыма, пара и крови. Стрелявшие явно метили в жизненно важные органы, а на таком расстоянии нельзя не попасть. Как рассказывал первый крупповский врач, увидевший пострадавших, на жертвах были видны «страшные зияющие раны». Всего было 13 убитых, включая 5 юных подмастерьев, и 52 раненых.

Вся Германия была в гневе. «Сколько сердец разбило это горе», – сказал бывший канцлер Карл Йозеф Вирт, а СПГ распространило заявление по поводу «кровавой Пасхи в Руре». Французский генерал на вилле «Хюгель» распорядился перебросить из Дюссельдорфа танки и батальон пулеметчиков в надежде предотвратить возможные ответные выступления. Это оказалось невозможным. В тот же день после полудня нападениям подверглись бельгийский мотоциклист, французский полицейский агент и два французских инженера. Они были избиты и ограблены. Саботажники взорвали эссенский мост. В соседнем Мюльхейме ветераны Красного солдатского союза взяли штурмом ратушу и удерживали ее в течение суток. В Дюссельдорфе ручными гранатами забросали французских солдат, а на Центральном вокзале Эссена французский караульный был застрелен неизвестным, спрятавшимся в вентиляционной трубе. Это не нашло сочувствия за границей. Расстрел на Альтендорферштрассе был в центре внимания в мире. Авторы французских газетных передовиц хранили молчание, а британская и американская пресса негодовали столь же сильно, как и германская. «Это, – предупреждал «Спектэйтор», – способ усилить германское сопротивление, а не остановить его».

Теперь уже и Пуанкаре должен был бы понимать это. Генерал в «Хюгеле» понял; он объявил, что его отряды будут выведены из Эссена на время похорон. Но Париж оставался неумолим. Эссену было жестко указано, что, поскольку убийца часового скрылся, город будет оштрафован на 100 тысяч марок. Для немцев этот штраф был просто еще одним ударом по самолюбию; берлинский газетный карикатурист изобразил Пуанкаре за столом с ножом и вилкой в руках, разделывающим труп искалеченного ребенка с биркой «Крупп». Делегации отовсюду съехались в Эссен на похороны, которые пришлось откладывать на десять дней, пока националисты, коммунисты, социалисты, католики, протестанты и даже свободомыслящие и христианские теологи спорили о том, кому должна быть отведена главная роль на отпевании в церкви. В конце концов Густав отверг их всех. Люди погибли за фирму, объявил он. Следовательно, он сам и будет главным на траурной церемонии. Прибывшим представителям, тем не менее, позволено шествовать в кортеже. Приобретя характер общенациональной лихорадки, спектакль в память павших жертв был неизбежен, но Крупп в молодости хорошо познакомился с тем, как устраивать пышные процессии. И 13 жертв были удостоены похорон на государственном уровне. Такого рода ритуал знаменовал едва ли не каждые важные похороны в истории Рура, в том числе Альфреда и Фрица.

Фактически это была общенациональная церемония. Через час после рассвета 10 апреля приспустили флаги по всей Германии, а церковные колокола начали бить в каждом маленьком и крупном городе. Рейхстаг собрался в полном составе возносить молитву за убиенных рабочих. В Эссене крупповцы с белыми нарукавными повязками регулировали движение, когда процессия из 300 тысяч участников похорон растянулась на протяжении четырех миль пути от ворот номер 28 до кладбища Эренфрид – выделенного для эссенцев, героически погибших при выполнении своего долга. Там было вырыто тринадцать могил. В большом мраморном фойе главного управления тринадцать гробов стояли в ряд, обернутые в ткани красного, белого и черного цветов национального флага, а по бокам стояли католический епископ и протестантский пастор. В галерее наверху хор концерна из 500 человек был разделен на две группы. Половина исполняла отходную, а другая половина – мессу. Это было незабываемое действо. Горели лишь свечи на канделябре, и, когда весь хор одновременно запел «Аминь», Крупп вступил в это тускло освещенное пространство, чтобы прочитать свой панегирик. Он был не способен произнести впечатляющую речь, но достаточно было магии его имени и порожденной им драмы; когда он прошел через зал и обнял вдов и детей, они разрыдались.

На улице организовалась процессия; во главе ее – четыреста собранных вместе германских флагов; Густав в одиночестве со склоненной головой; родные и близкие; и сорок делегаций, состоящих из мужчин с черными венками на груди. Впереди шли шахтеры в своей рабочей одежде, их шахтерские лампы были наведены на Круппа, как прожекторы. Шахтеры присутствовали потому, что один из погибших был шахтером, – никто не спрашивал, почему он не был в забое в утро расстрела, – но большинство других участников похорон даже не имели отношения к Рурской области. Баварцы, силезцы, саксонцы, восточные пруссы – они представляли разные земли, социальные и экономические классы и весь политический спектр Германии; а когда у могил епископ широко развел руки и прокричал одно только слово «Убийство!», затаенная глубокая страсть рухнувшего рейха выразилась в длительном, тяжелом молчании. Тишину прервал звук приближающегося аэроплана. Хотя французских пехотинцев и не было, но единственный самолет все-таки наблюдал с высоты за кортежем. Он выбрал такой момент, чтобы разорвать кладбищенскую тишину. Биплан пророкотал над головами, чуть не задевая деревья. «Штык» старался как мог, чтобы рана не заживала.

* * *

И посыпал ее солью. Триумф помпезности Круппа, похоже, выбивал «Микум» из колеи. Все время приходили те, кто чувствовал раскаяние; молодой французский лейтенант по имени Этьен Бах вышел из церкви в Эссене после причащения, прерывающимся голосом принес извинение своим немецким собратьям по вере и затем публично скинул с себя военную форму. Начальники Баха пошли другим путем. Они были полны решимости унизить Круппа. Дважды в течение последующих двух недель его допрашивали французские офицеры, а когда он в конце месяца с двумя директорами уехал в Берлин, чтобы присутствовать на заседании Прусского малого совета, были выданы ордера на арест всех троих по обвинению их в «подстрекательстве к мятежу» в Пасхальную субботу. Выбранное французами время заставляет думать, что они просто побряцали оружием в надежде на то, что Крупп будет находиться вне Рура. Ведь если он отсутствует, то может быть представлен как беглец и трус. Действительно, определенные вопросы, которые ему задавали после возвращения 1 мая, свидетельствуют о том, что его выбрали козлом отпущения. На третий день разбирательства офицер раздраженно спросил, почему он вернулся, если его коллеги остались в столице. «Мое отсутствие могло быть истолковано как возложение вины на моих директоров или как свидетельство нечистой совести у меня самого». Почему тогда, спросили его, он не настаивает на том, чтобы двое его спутников присоединились к нему? Согласно расшифровке стенограммы, он ответил: «Я сам вполне готов сесть в тюрьму, даже зная, что невиновен. Но я не могу требовать этого от других!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});