Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

семье собственноручно изготовленную пастилу, которой, видимо, по праву гордилась и которой лакомились не только Константин Константинович, Елизавета Маврикиевна и их чада, но и другие великие князья, их супруги и дети. Побывав в гостях в домике на Плющихе, Константин Константинович также счёл его идиллическим местом: «Маленькие низенькие комнаты, на окнах растения, повсюду цветут гиацинты — такая уютная обстановка для милых бездетных старичков... Приняли меня радушно и ласково, как родного. Сперва Марья Петровна боялась моего посещения, но всякий страх прошёл и, кажется, довольно скоро... Я сразу заметил, что старички самые нежные супруги, он очень рассеян и без старушки ему пришлось бы плохо. Она, кажется, только и живёт, что заботами и попечениями о нём. Время летело так быстро, мне было так хорошо у них, как будто я всю жизнь был знаком с ними... Пили чай, говорили, о чём только не говорили!»620

Однако Фет, в котором Константин Константинович видел «старичка и нежного супруга», в письмах всё чаще заводил речь о тех вопросах политической и общественной жизни, которые были для него особенно важны и болезненны. Например, убеждал адресата, что община — зло, препятствие для экономического развития России. Делился размышлениями о методах, какими следует бороться со студенческими бунтами и беспорядками: «Молодые люди всех сословий с наступлением совершеннолетия обязаны отбыванием воинской повинности. Срок этой повинности откладывается до окончания курса, единственно с целью доставить юноше необходимый досуг. Поэтому никого не может удивить, что добровольно отказывающийся от досуга будет в ту же минуту обязан приступить к исполнению воинской повинности, причём он на практике испытает благодеяние дисциплины, знакомой ему только номинально»621 (письмо от 24 марта 1890 года).

Аполитичный великий князь либо уклонялся от обсуждения этих тем, либо отговаривался некомпетентностью: «Про общинное начало... совершенно чужд подобных вопросов и, к сожалению, несведущ в них»622 ( 9 ноября 1891 года). Тем не менее именно ему Фет адресовал длинное письмо от 10 января 1892-го, которое можно назвать своего рода политическим завещанием. Вызвано было это излияние «пламенного контрреволюционера», видимо, какими-то дошедшими до него слухами о проникновении в правительство «красных» элементов, от чего он и хотел предостеречь своего августейшего корреспондента:

«Принёсшие из Парижа дух французских писателей XVIII века гвардейцы задумали перенести революцию и на русскую почву; но декабристы встретили отпор непреклонного хранителя самодержавия Николая Павловича. Несмотря на полнейшую неудачу, республиканский дух преемственно сохранился в высших умственных слоях, преимущественно мира науки. Гвардейцы заразились в Париже гражданским свободомыслием, а адепты германской науки в философских школах. В моих воспоминаниях я рассказывал о насмешках, которым цельный и непосредственный Л. Толстой подвергал весь тогдашний литературный круг в лице Тургенева. Тем не менее либерализм в искренних, а равно и в торгующих им адептах, вроде Некрасова, завладел умами молодёжи и дойдя, с одной стороны, до “Что делать” Чернышевского и “диктатуры сердца” Лорис-Меликова, с другой, привёл вселенную к чудовищной подлости 1 марта. <...> До сих пор я с чувством радости читал... заверения в том, что наш как убеждённый, так и поддельный либерализм пришёл к абсурду и окончательная его смерть только вопрос времени. С этим я соглашался, видя державный почин спасительного поворота исходящим от Главы народа. Ждали конституции, но в минуту наибольшего шатания умов Царь сказал: “не будет конституции”. Ждали передела земель — Царь сказал: “не будет передела”. Ждали окончательного развращения народа посредством совершенного безначалия и принижения дворян — Царь учредил земских начальников исключительно из дворян. Так думал я до сих пор и радовался. Но в самое последнее время я пришёл к горестному убеждению, что желание блага отечеству подсказывает нам отрадную мысль об ослаблении революционной жилы. Как нарочно, в последнее время среди наставников юношества мне приходилось не раз видеть сверкающие от радости глаза при уверениях, что наши солдаты в минуту бунта станут на сторону бунтовщиков. К этому присоединялось известие, что революционеры, убедившиеся в бесплодности попыток опереться на простонародье, избрали теперь противоположный приём опоры на правительственную власть с целью всё большего разнуздывания сверху народных страстей, причём указывалось на назначение людей заведомо красных убеждений на высшие государственные места. Что голос заблуждающегося Толстого не пропадает в пустыне, мне пришлось убедиться из беседы с весьма приличными и даже именитыми юношами, проповедовавшими отмену не только денег, но и всякой личной собственности. <...> Конечно, я могу надеяться, что не доживу до печальных результатов такого направления, но грустно и неблагородно думать, что “apres nous le deluge[48]”. Я никогда не мог понять, почему говорить, что у нас следует отнять наше имущество и значение — хорошо, а находить такое суждение несправедливым — дурно»623.

Великий князь отвечал кратко 26 января 1892 года: «Могу ли я не сочувствовать Вашим твёрдым убеждениям?.. Думаю, что граф воздержался бы от своих размышлений, предвидя, какую смуту поселяют они в шатких и без того сердцах. Куда завело его искание истины!»624

Возможно, возникшее у престарелого поэта желание быть представленным другим членам императорской фамилии было вызвано не только тщеславием, но и искренним стремлением расширить возможности для пропаганды своих взглядов. Далеко продвинуться на этом направлении не удалось: к заочному знакомству с греческой королевой прибавились лишь заочное же знакомство с великим князем Павлом Александровичем и очное — с другим младшим братом правящего государя, будущим творцом кровавой «ходынки» и жертвой эсера Каляева Сергеем Александровичем, ставшим в 1891 году московским генерал-губернатором и оказавшимся большим поклонником фетовской лирики. Дальше этого знакомства не пошли. Не состоялось и знакомство с приятелем Полонского министром финансов И. А. Вышнеградским, которому Фет мечтал изложить свои политические и экономические взгляды: не было сил для поездок в Петербург, к тому же Вышнеградский вскоре подал в отставку. С 1885 года завязалась переписка с одним из творцов крестьянской реформы 1861 года сенатором Н. П. Семёновым, которому Фет в начале 1892-го тоже сигнализировал о революционерах, проникающих в правительство.

Его любимым занятием по-прежнему остаётся перевод римских классиков. Упорно трудясь и, как всегда, получая удовольствие, он перевёл все книги эпиграмм Марциала, сотрудничая с учёным-любителем графом Олсуфьевым, с которым, однако, в результате возникли разногласия: граф хотел, чтобы книга вышла с его обширным учёным предисловием, представлявшим собой, по сути, небольшую монографию; Фет же настаивал на облегчённом варианте, чтобы не отягощать книгу чрезмерной учёностью и перед смертью успеть увидеть её изданной. Олсуфьев уступил, и книга вышла с его небольшим предисловием и посвящением великому князю Константину Константиновичу. Фета отчасти смущала