Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

В сентябре 1392 г. Сергий въ недугъ […] в телесный впаде [370]. Он знал, что это порог, на котором кончается земная жизнь. Ему осталось, собрав последние силы, напомнить братии то, чему он наставлял их всё время своего игуменства. Но это известие в эти минуты звучало для собравшихся вокруг одра как новое, как то слово, которое есть последним жизненным делом и которое именно об их деле, и они теперь за него ответственны:

Сергий виде убо конечне свое к Богу отхожение естества отдати долгъ, духъ же к желанному Исусу предати, призывает священно исплънение и новоизбранное стадо. И беседу простеръ подобающую, и ползе поучивъ, непреткновенно въ православии пребывати рече, и единомыслие другъ къ другу хранити завеща, имети же чистоту душевну и телесну и любовь нелицемерну, от злых же и скверных похотей отлучитися, пищу же и питие имети не мятежно, наипаче смирениемъ украшатися, страннолюбиа не забывати, съпротивословиа удалятися, и ничто же веняти житиа сего честь же и славу, но вместо сих еже от Бога мъздовъзданиа ожидати, небесных вечных благъ наслажение […] И прочее много наказавъ, рече: «Азъ, Богу зовущу мя, отхожду от васъ. Предаю же вас всемогущему Господу и того Пречистей Богоматери, да будет вамь прибежище и стена от сетей вражиих и лаяний их».

Момент самой смерти описан кратко, сдержанно, протокольно точно:

И в самый убо исход, вън же хотяше телеснаго съуза отрешитися владычняго тела и крови причястися, ученикъ руками того немощныя уды подкрепляемы. Въздвиже на небо руце, молитву сътворивъ, чистую свою и священную душу съ молитвою Господеви предаст, в лето 6900–е месяца септевриа 25; живъ же преподобный летъ 70 и 8.

Зато в описании похорон Сергия Епифаний дает волю своим риторическим пристрастиям, а в завершающей части переходит к краткой похвале, в которой следуют сравнения Сергия с «божественными мужами» древних времен, причем в этих сравнениях составителю «Жития» несколько изменяет чувство меры.

Как только Сергий отошел, излияся же ся тогда благоухание велие и неизреченно от телесе святого. Собралась вся братия и плачем и рыданиемъ съкрушаахуся. «Честное и трудолюбное» тело было положено в гроб, и его провожали псалмами и надгробным пением.

Ученикъ слез источники проливахуся, коръмчиа отщетившеся, и учители отъяти бывше; и отчя разлучения не тръпяше, плакахуся, аще бы им мощно и съумрети им тогда с ним. Лице же святого светляашеся, яко снег, а не яко обычай есть мертвымъ, но яко живу или аггелу Божию, показуя душевную его чистоту и еже от Бога мьздовъздааниа трудом его.

Сергия похоронили в созданной им обители, и множество чудесных дел стало совершаться и совершается в этом месте. Соответственно росла и слава святого, хотя он ее не искал и не хотел. Этим апофеозом Сергия «Житие», собственно говоря, и завершается:

Кая убо яже въ преставлении и по кончине сего чюднаа бывша и бывают: разслабленых удовъ стягнутиа, и от лукавых духъ человеком свобожениа, слепых прозрениа, глухых исправлениа — токмо ракы его приближениемь. Аще и не хотяше святый, яко же в животе, и по смерти славы, но крепкая сила Божиа сего прослави. Ему же предидяху аггелы въ преставлении къ небеси, двери предотвръзающи райскыя и въ желаемое блаженьство вводяще, в покой праведных, въ свете аггелъ; и яже присно желааше, зряй, и всесвятыя Троици озарение приемля, яко же подобааше постнику, иноком украшение.

Продолжающиеся чудеса, чудотворство в развитии на месте сем особенно подчеркивается Епифанием в конце «Жития», составленного четверть века спустя после успения Сергия:

Сицеваа отчя течениа, сицева дарованиа, сицева чюдес приатиа, яже не токмо в животе, но и по смерти, иже не мощно есть писанию предати, елма убо тако яже о нем и доселе зрится.

И в завершение, как бы подхватывая традицию «Слова о законе и благодати», сравнение с великими «божественными мужами» прежних времен, образующее тот подлинный контекст, в котором только и можно оценивать Преподобного Сергия:

Принеси ми убо иже древле проспавших сравним сему, иже от добродетелей житиа и мудрости, и видим, аще въистинну ничим же от техъ скуденъ бе иже прежде закона онемъ божественым мужем: по великому Моисеу и иже по нем Исусу, събороводець бысть и пастырь людем многым, и яко въистину незлобие Иаковле стяжа и Авраамово страннолюбие, законоположитель новый, и наследникъ небеснагд царствиа, и истинный правитель пасомым от него. Не пустыню ли исполни благопопечений многых? Аще и разсудителень бяше Великый Сава, общему житию правитель, сей же не стяжа ли по оному доброе разсуждение, многы монастыря общежитие проходящих въздвиже? Не имяше ли и сей чюдесъ дарованиа, яко же прежде того прославлении, и вельми Богъ сего прослави и сътвори именита по всей земли? Мы убо не похваляем того, яко похвалы требующа, но яко онъ о нас молиться, въ всемъ бо страстоположителя Христа подражавъ. Не въ много же прострем слово. Кто бо възможет по достоянию святого ублажити?

Троицкая летопись в сообщении о смерти Сергия, перечисляя его добродетели, подчеркивает, по сути дела, то же, что и его «Житие», однако несколько в ином — в нашей земле такого святого никогда не бывало, и слава Сергия вышла далеко за пределы Руси:

Тое же осени месяца сентября въ 25 день, на память святыа преподобныа Ефросинiи, преставися преподобныи игуменъ Сергiи, святыи старець, чюдныи и добрыи и muxiu, кроткыи, смиреныи, просто рещи и недоумею его жumia сказати, ни написати. Но токмо вемы и преже его въ нашей земле такова не бывало, иже бысть Богу угоденъ, царьми и князи честенъ, отъ nampiapхъ прославленъ, и неверныи цари и князи чюдишася житью его и дары къ нему слаша; всеми человекы любимъ бысть честнаго ради житiа, иже бысть пастухъ не токмо своему стаду, но всеи Русскои земли нашеи учитель и наставникъ, слепымъ вожь, хромымъ хоженiе, болнымъ врачь, алчнымъ и жаднымъ питатель, нагымъ одение, печяльнымъ утеха, всемъ христианомъ бысть надежа, егоже молитвами и мы грешнiи не отчаемся милости Божiа, Богу нашему слава въ векы, аминь.

(Троицк. летоп., 440–441; ср. Никон. летоп. ПСРЛ XI, 1965, 127–128, 147).

Почти через тридцать лет после смерти Сергия, 5 июля 1422 года, его мощи были обретены нетленными. Еще через тридцать лет, в 1452 году, Сергий был причислен к лику святых. Память его Церковь отмечает 25 сентября, в день его кончины, и 5 июля, в день обретения мощей. Посмертная судьба Сергия — новая жизнь его и его де́ла в сознании и чувствах народа. Никогда не заигрывавший с народом, ни в чем ему не потрафлявший и никогда не соблазнявший его посулами и обещаниями счастливого будущего здесь, в земной жизни, он хорошо, полно и подлинно знал свой народ — его нужды, беды и надежды, его возможности и его достоинства, его недостатки и его мерзости. Говорить о том, любил ли он народ или не любил, — совершенно бессмысленно, как бессмысленно говорить о подобных же чувствах в отношении себя самого. Подлинной реальностью для Сергия был, конечно, человек, точнее — этот человек, человек здесь и сейчас. Тем не менее народ не был для него ни этническим, ни «природно» — биоорганическим понятием, ни даже суммой всех индивидуальных человеческих судеб и жизней. Народ был для Сергия актуальной и конкретной реальностью как народ христианский, стадо Христово — не как уже живущий по заповедям Христа во всей неукоснительности их соблюдения и следования им и тем более не как достигший в этом отношении чаемой высоты, но как народ, сделавший свой выбор, сознающий свой долг, готовый выполнять его и чувствующий свою интимную — и душевную, и почти «чревную», интуитивную — связь с миром христианских ценностей. Но свой долг учителя, воспитателя, духовного (нередко и не только духовного) охранителя народа [371] он никогда не забывал. Как будто бы о Сергии сказано поэтом — Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева… [372] Во всяком случае источники, относящиеся к Сергию, не отмечают ни его похвал «своим», ни хулы «чужим»: не хочется, да и трудно, представить себе исходящие из его уст оскорбительные слова о татарах или литовцах, хотя в ночном видении он и увидел бесов, которые бяху въ одежах и въ шапках литовьскых островръхых (значит, видимо, и литовцы внушали страх ему) [373]. И в русско–литовских, и в русско–татарских отношениях, несмотря на то, что при жизни Сергия страдательной стороной чаще всего оказывались именно русские, рознь не переставала быть рознью, — по Сергию, «ненавистной рознью» и, следовательно, именно она подлежала устранению во имя согласия, хотя бы в варианте взаимного невреждения, «худого» мира.