«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя группировками в партии — Троцкого и Сталина. Особенно в первой половине 20-х годов сторонники Троцкого были исключительно сильны — в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали беспощадное отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.

В этих условиях писать роман о казачестве, исполненный любви и боли за его судьбу и явившийся одной из самых высоких трагедий в мире, мог решиться только исключительно смелый человек. Для этого требовались принципиальность и убежденность, бесстрашие, свойственное молодости.

Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя, не пускавшего в свой внутренний мир посторонних людей.

Эти черты характера Шолохова поразили Е. Г. Левицкую — одну из немногих, поддерживавших Шолохова в Москве. Летом 1930 года она с сыном приехала в Вёшенскую, где провела целый месяц.

Левицкая оставила записи о поездке в Вёшенскую и своих встречах с Шолоховым. Огромный жизненный опыт и женская интуиция позволили ей сразу почувствовать несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.

«Приезжая в Москву, — писала Левицкая, — он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. — Ф. К.). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — производственник, горячий комсомолец, твердый коммунист. Другой — свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”»3.

В подтексте этого сопоставления звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека — Левицкую — всю жизнь: с кем он, этот «степной орелик», — с «твердыми коммунистами» или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову Фадеев, Панферов, Авербах, Киршон...

Вывод Левицкой из ее бесед с молодым Шолоховым был на первый взгляд неожиданным: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического».

Снова и снова встречалась она с молодым писателем, пытаясь его понять. В значительной степени ради этого она и отправилась в Вёшенскую.

«Мне и самой хотелось посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21—22 года (“Тихий Дон” он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы “Тихого Дона” и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые»4.

Но в эту поездку ей это не удалось. «Загадкой все это было для меня, — пишет она, — загадкой осталось и после пребывания в Вёшенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет»5.

«За семью замками» хранил М. А. Шолохов от постороннего взгляда в ту суровую пору не только свой внутренний мир, но и ход своей работы над романом «Тихий Дон», — вряд ли случайно он столь старательно уничтожал черновики, а рукопись первых двух книг романа предпочел хранить не в Вёшенской, но — в Москве, в доме своего самого близкого друга Василия Кудашева, запрещал кому бы то ни было показывать ее. В итоге «за семью замками» на долгие годы оказалась и тайна его романа, подлинная история «Тихого Дона», правда о трагической его судьбе.

Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, — «говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит».

Говорила она и о необходимости приезда писателя в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.

«Зачем я поеду? — живо ответил он. — Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы».

И — как итог той поездки: прощаясь, «я снова вспомнила “Тихий Дон”, Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые “друзья и товарищи”, “проклятые братья-писатели”, — как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и неразгаданного человека»6.

Покинув Вёшенскую, переписываясь с Шолоховым, помогая ему, она продолжала тревожиться за его судьбу. После очередного шквала нападок на Шолохова она записывает: «Какова будущность его? Каким он выйдет из переживаемого им острого кризиса? Страшно становится за возможность его отхода. Такая огромная сила, такой необычный талант»7.

«Отхода» от чего? От литературы? Нет, конечно. Речь идет о другом: об «отходе» от «нас» — вспомним ее вопрос: «придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам?», — то есть к большевикам, «твердым коммунистам», какой и была Левицкая.

Когда она говорит о Шолохове как о «загадке», которая «загадкой осталась и после пребывания в Вёшенской», она имеет в виду, конечно, прежде всего, тайну его мировидения, его мировоззренческих позиций в широком смысле этого слова.

«Он живет какой-то своей особой жизнью... О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо быть всегда начеку, чтобы понять это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и чтобы немного понять, уяснить этот сложный образ»8.

Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем «исповедании веры» Шолохов был и в письмах, и в публицистике. Когда речь шла о мировоззрении, он был человеком сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми, предпочитая выражать себя в слове художественном, которое и было его стихией.

Тем с бо́льшим основанием Шолохов мог сказать: мое «исповедание веры» — в моих книгах.

Но проникнуть в него непросто.

«ТРАГИЧЕСКИЙ ПОИСК ПРАВДЫ»

Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолоховедении, явно преувеличивавшем «революционные» заслуги писателя в годы Гражданской войны, так и «антишолоховедами», представлявшими молодого писателя этаким идеологическим монстром («юный продкомиссар», на всю жизнь зараженный «психологией продотрядов и ЧОНа»). Таким способом пытались посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний боец частей особого назначения, которые расправлялись с казачеством, написать «Тихий Дон»?

Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был ни комсомольцем, ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да дело даже и не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Если ей следовать, то Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, в молодости — секретарь райкома комсомола, не могли и помыслить о трагедии русской деревни и уж тем более воспринимать эту трагедию как свою собственную.

Известно, что внешние факты биографии мало говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях его формирования, особенно на крутых переломах истории.

Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца — человека, воспитанного на демократических традициях русской литературы. Но мировидение человека — это живая мысль и творческий поиск, его сомнения и размышления. Особенно если это взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по натуре. Именно таким и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, в его метаниях и исканиях было много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.

Открытое миру сердце Шолохова не могло не отозваться на драматические изменения в окружающей действительности. Его мировидение, миропонимание, система взглядов формировались через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление познать ее и выразить, стать ее «устами».

Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть мировосприятия писателя, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и в отношении к нему автора романа.

Вдумаемся в ту оценку Григория Мелехова, которую дает ему сам автор. Прямых оценок его в «Тихом Доне» немного, но они очень определенны и принципиально важны. Кроме того, данные для характеристики Григория Мелехова — как воспринимал его сам автор — содержат и другие источники. Шолохов вспомнил, например, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: «Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды...»9.