Елизавета Петровна - Евгений Анисимов

К этому времени русские войска, медленно продвигаясь, вступили в Бранденбург и даже осадили Кюстрин - важную крепость на пути в Берлин. Внимательно наблюдавший за действиями Фермора Фридрих решил, что пора заняться и русскими. Он стремительно двинулся из Силезии, переправился на правый берег Одера под Франкфуртом, отрезал от основных сил русских группировку генерала Румянцева, который тщетно поджидал переправы пруссаков в другом месте, и у деревни Цорндорф обошел русскую армию с тыла. Этот маневр Фридриха был вовремя замечен, и русская армия, сделав дружный поворот кругом, изготовилась к бою.

Очевидец сражения пастор Теге оставил удивительно тонкое описание томительных часов и минут, предшествовавших столкновению армий. Он, пруссак из Мариенвердера, был взят в русское войско, в котором не хватало пасторов - ведь среди офицеров находилось немало протестантов. Теге исполнял свой долг, оказавшись в стане русских.

Вот как говорит он о ночи перед битвой в русском лагере на поле у Цорндорфа: «Самая красивая полночь, которую я когда-либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистого неба и ясных звезд не могло меня успокоить, я был полон страха и ожидания. Можно ли меня упрекнуть в этом?… Что-то здесь будет завтра, в этот час? - думал я. Останусь ли я жив или нет? Но сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнут наверное или, может быть, в мучениях, они будут молить Бога о смерти… Но вот подошел ко мне офицер и сказал растроганным голосом: «Господин пастор! Я и многие мои товарищи желают теперь из ваших рук приобщиться Святых Тайн. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом». Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к Таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я приобщил их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами расстилалось (синее) небо, начинавшее светлеть от приближения дня… Молча расстались со мною офицеры; я принял их завещания, дорогие вещи и многих-многих из них видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением. Ослабев от сильного душевного волнения, я крепко заснул, пока солдаты наши не разбудили меня криками: «Пруссак идет!» Солнце уже ярко светило, мы вскочили на лошадей и с высоты холма я увидел приближающееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце; зрелище было страшное. Но я был отвлечен от него на несколько мгновений. Протопоп, окруженный попами и множеством слуг с хоругвями, ехал верхом… и благословлял войско, каждый солдат после благословения вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из нее и громко кричал: «Ура!», готовый встретить неприятеля. Никогда не забуду я тихого величественного приближения прусского войска. Я желал бы, чтобы читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка… До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услышали звуки гобоев, игравших известный гимн «Ich bin ja, Herr, in deiner Macht» («Господи, я во власти Твоей!»). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течение моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть. Пока неприятель приближался шумно и торжественно, русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четырехугольника, в свое углубление» (Теге, с.294-295).

Здесь нужно сделать отступление и сказать несколько слов о европейской войне XVIII века. Она была кровавой, но не жестокой. Ядра, бомбы, картечь и пули делали из стоящих на открытом поле батальонов кровавое месиво, выдирали в сплошном строю солдат чудовищные зияющие провалы. Страшны были мучения умирающих людей и коней на поле боя. Широко известное «гусарство», возмущавшие обывателей кутежи воинов можно понимать как прощание гусар с жизнью, ибо каждый из них, как только раздавалась команда «Сабли наголо!», был уже смертником и шансов выйти живым из боя почти не имел.

Слепы были ядра и пули, но не люди. Войны XVIII века отличались более гуманным отношением воюющих друг к другу, чем это было раньше - в эпоху религиозных войн - или позже, когда революционная и контрреволюционная идеология, националистические доктрины стали превращать людей в зверей, делать из общих детей Марса заклятых врагов, способных в бою перегрызть друг другу глотки. При всей карикатурности изображения войны в знаменитом французском фильме «Фан-фан-Тюльпан», в нем лучше, чем в иных исторических романах, передано то непривычно легкое для нас отношение к войне, которое характерно для общества XVIII века.

Эта война не была тотальна, не охватывала всей толщи народа, не меняла его привычной жизни. Австрийские войска могли терпеть одно поражение за другим, но Вена дышала музыкой и весельем - война шла далеко, и на ней умирали люди, для которых военное дело являлось профессией. Поэтому война не считалась, как позже, несчастьем. Она была нужна солдату, который хотел трофеев, юному корнету, который жаждал славы, засидевшемуся в ротных капитану, ожидавшему нового чина. Генерал же примеривал к себе мундир фельдмаршала. И все хотели обогатиться. В условиях медленно развивающейся экономики с преимущественно аграрным строем только война давала возможность быстро нажить состояние, привезти домой побольше богатства. Многие европейские дворянские состояния стали результатом удачных военных походов, а вовсе не следствием приносящей ничтожные доходы эксплуатации крестьян, о которой так часто вспоминали советские историки.

Трофеи и грабежи - вот истинная цель войны для профессионалов той эпохи по всей Европе. Для всех офицеров разных наций, составлявших некое европейское космополитическое сообщество, война была ремеслом, и они уважали таких же, как они, профессионалов на другой стороне поля боя. Мог наступить день, когда вчерашние противники оказывались под одним знаменем. Только в те времена были возможны вежливые поклоны командиров сблизившихся шеренг. Они, подчас знакомые по прежней службе, вежливо уступали друг другу право первого залпа, благо от ружейной стрельбы толку тогда было мало. Только в те времена могли отпускать пленных офицеров под честное дворянское слово, что они не будут воевать за противника до конца войны. Пленным часто предлагалось пойти на службу к вчерашнему противнику, сменить знамя. После пленения саксонской армии в начале Семилетней войны целые ее роты включались в прусское войско, и пленные солдаты даже не успевали сменить свои красные мундиры на прусские зеленые. Это особенно характерно для офицеров-немцев. Они добровольно шли на службу короля, который стал настоящим кумиром для Германии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});