У пристани - Михайло Старицкий

— Брате, что же это? — вздохнула Ганна. — Я пойду сейчас к дядьку, поговорю... — Да, пойди, пойди, я тебя, признаться, и искал... Скажи ему, что с минуты на минуту можно ждать атаки...

Поспешными шагами направилась Ганна к палатке гетмана.

Навстречу Ганне вышел джура.

— Что гетман? Можно видеть его? — спросила встревоженно Ганна.

— Его ясновельможность только что изволил заснуть, — ответил, уходя, джура.

Пожалела Ганна дядька и решила подождать, дать ему отдохнуть хоть немного, но едва она опустилась на лежавшую невдалеке от гетманской ставки колоду, как раздался внутри палатки встревоженный, болезненный голос Богдана: «Гей, кто там?» — и вслед за сим бледная его фигура с светильней в руках появилась у входа в палатку.

— Гей, гайдуки, сюда! Умерли все вы, что ли? — задыхался от охватившей паники гетман.

— На бога! Дядьку! Что с вами? — отозвалась, подбежав к нему, Ганна.

— Кто? Кто там? — смотрел на нее безумными глазами, словно не узнавая, Богдан.

— Я, я, Ганна.

— Ох, ты, ты!.. Дай мне руку, Голубко, — перевел облегченно дыхание гетман и, словно обессиленный, облокотился на ее протянутую руку. — Мне плохо.

— Что с вами, тату? — спросила тихо, участливо Ганна, не замечая, как на длинных ресницах ее набегали медленно слезы.

— С той минуты, как отец Иван призвал на меня гнев господень, душа моя мятется в какой-то смертельной тоске, — заговорил тихо, прерывисто гетман, — пропала моя сила, отлетела надежда, а одно лишь ужасное предчувствие точит, как могильный червяк, мое сердце...

— Тату, забудьте! — заволновалась Ганна. — То слово батюшки вырвалось с досады... Он заступился тогда за простой народ... Кто освободил родной край од ярма, тот благодетель... Отбросьте сомнения, воспряньте!

— Ах, нет сил! — заломил гетман в отчаянии руки... — На меня ропщут все... быть может, клянут и по правде, а я, как никчемная, изгнившая колода, не могу бодро, по-прежнему встать на защиту... То кажется мне, что я уже в Варшаве, привязан к столбу... кругом палачи... гвозди... пилы... крючья... кипящая смола... толпа дико хохочет и ждет моих мучений...

— Это бред, тату; вы просто больны... дали волю думкам, — ну, и гложет тоска...

— О, смертельная! — простонал гетман и потер с силой рукою распахнувшуюся грудь. — А то мне иногда мерещится, будто стою я один на утесе... и в светло-сизой мгле словно плавают далекие края — рубежи; на востоке играет волной Днепр, на западе серебрятся Карпаты, на севере шумят наднеманские боры, на юге лащится Черное море, а кругом роскошным ковром раскинулся чудный край, отененный гаями, опоясанный светлыми лентами вод, увенчанный садочками.

— Украйна?

— Она!.. Но вся в крови: вместо веселых сел — руины, кладбища, вместо пышных нив — груды костей.

— По знахарку, по знахарку нужно послать, — всполошилась Ганна, — вас сурочили...

— Да, навеки... и это побитое сердце никому уже не дорого и не нужно и...

— Нет, нет! Всем оно нужно, всем дорого!

— Все мне изменило, — простонал мрачно гетман, — и все изменяют... На живую рану кладут огонь... Вон из дому вести...

— Про Елену? — встрепенулась Ганна. — Мне сердце подсказало, что она терзает нашего велетня... Ах, дядьку, батьку наш дорогой! Может ли ома ценить вас и любить? Ведь у нее вместо сердца — льдина!

— О, льдина, камень! Но вот пойми: и сам я вижу, что змея, и не могу оторвать от груди моей... Колдовство, чары, отрава какая-то, дьявольский приворот!

— Так, чары, чары; но господь милосерд... Мы все станем молиться, только возьми себя в руки.

— Ох, сколько раз не взять, а поднять на себя руки хотел! Но эта дьявольская волшебница их вязала... Иногда я готов был поднять на нее весь ад, а иногда сам рад был за ее красоту броситься в пекло! Стыд и позор! Козак — и киснет за бабу! Я презираю себя, а вот поди же!

— Окуритесь ладаном святым да освятите над головой воду... Мы все падем ниц, — опустилась она на колени, — только ободритесь, тряхните булавой... страшная настала минута... без нашего велетня все погибнет!

Богдан был глубоко тронут порывом преданности Ганны; он от охватившего его волнения не мог произнести слова и только горячо поцеловал свою дорогую порадницу в голову. — Нет, еще не угасла ко мне ласка господня, — воскликнул он наконец бодро и пламенно, — если господь мне посылает таких херувимов! Ты мне единственный неизменный и верный друг!

— Батьку наш, гетмане ясный, орел сизокрылый! — говорила восторженно Ганна. — Расправь свои крылья, ударь на коршунов и сов, пугни их с Украйны... Я за тебя и на тебя молилась и буду молиться...

— Какое благодатное тепло согрело вновь мое сердце, — шептал Богдан, сжимая тихо руку Ганны, — какой кроткий луч осветил мою пустыню!.. О, растоптать скорее все прошлое, сбросить с плеч этот камень, сбивавший меня с пути! Прочь пекло, коли рай сияет!

— О господи! Спаси, спаси его! — рыдала уже от волнения Ганна.

Но кто-то приближался... Она встрепенулась, поцеловала горячо гетману руку и, бросив в порыве: «За вас — вся жизнь», — быстро исчезла в клубящейся мгле...

LXXIX

Не успел оглянуться от неожиданности Богдан, как к нему подошел быстро Выговский; гетман вздрогнул, предчувствуя что-то недоброе.

— Что такое случилось? Скорей! — заторопил он раздраженно своего генерального писаря. — Вновь какая беда? Ты ведь в последнее время только и докладываешь мне про несчастье.

— Я не виноват в том, — начал было с печальным вздохом, покорно склонившись, Выговский, но гетман его перебил:

— Знаю. Я один во всем виноват! На спину другого ведь легче скинуть все тяжести, — раздражался все больше и больше гетман. — Ну, сказывай, что там еще? Разбои, бунты или, — бросил он на Выговского проницательный взгляд, — быть может, измена?

Выговский задрожал и потупился: только что бывший у старшины военный совет похож был отчасти на зраду; но он о том умолчал и, смешавшись, сообщил только, что по всей Украйне идут бунты селян против панов, что народ режет не только ляхов, которые снова бежали, а и своих панов — русскую шляхту, что многие из значных козаков принимают в этих бунтах участие.

— Где же они, эти зачинщики? — вспылил гетман. — На пали их! Они мне обратят край весь в руину! Пиши приказ, чтобы немедленно... всех их, изменников и бунтарей... только нет! Стой, стой! — остановил он нервно Выговского, хотя тот и не думал уходить. — В таких делах нужно советоваться с разумом, а не с сердцем.

— Еще из Стамбула пришел к твоей ясновельможности лыст, — докладывал кротко Выговский. — Блистательный повелитель недоволен на нас за то, что мы пошарпали мультан. Не прослышал ли про это и хан, потому что, кажись, в их таборе что-то неладно.

— Быть не может! — вскочил Богдан. — Это было б ужасно. Но только нет, что-нибудь не так... мне дал бы знать мой щырый и верный друг Тугай-бей.

— Он убит сегодня{94}, — сообщил невозмутимо Выговский.

— Убит? О господи! Ты меня, Иване, ударил ножом.

— Богун вернулся из наряду, — продолжал методическим тоном Выговский, — и сообщил это... Они имели горячую схватку с Чарнецким, полокшили его славно, переполовинили ляшские хоругви, а таки не отрезали их и короля не одурили.

— Ах, горе! — со стоном почти упал на колоду гетман и долго молча сидел, закрывши руками лицо.

Утро занималось на небе; густой молочный туман стоял волнующейся стеной; мутный свет ложился безжизненными тонами на измученную фигуру гетмана, осунувшуюся и склонившуюся бессильно под тяжестью непреодолимого горя. Длилось тяжелое молчание.

— Ох, кара господня на мне! — простонал снова гетман и так сжал свои руки, что захрустели пальцы, а потом продолжал печальным, убитым голосом: — Так, теперь все на нас! Травят, как собак, а мы еще воображали себя львами, титанами, велетнями! — улыбнулся он горько. — Думали перевернуть весь свет, создать новые царства... и где же поделась вся наша сила?

— Всему виною соседи да союзники лихие...

— Нет, всему виною прежде всего мы сами, Иване! — поднял голос Богдан. — Не на союзников нужно было полагаться, а на свою лишь силу да на свою правду! А где же наша правда, когда мы в своей хате завели раздоры?

— Не затянул ты, ясновельможный, сразу удил...

— Как? — заволновался гетман. — Кем же и кого мне было нужно крутить? Лейстровиками поспольство или поспольством лейстровиков? Вот тут-то и вышел скрут! Если бы даже ляхи не притиснули нас договором, то и меж нашей шляхтой пошло бы из-за подсусидков расстройство...

— Конечно, — заметил язвительно писарь, — всякому бы хотелось в паны, а на греблю, на гать было бы некому...

— Не так-то легко это решить, как кажется: все соседние царства имеют рабов, да наш-то народ вольнолюбив; он из-за воли заварил кровавое пиво, так под неволю они ни за что не пойдут. Разве раздавят совсем их, так, что омертвеют навеки... Ох, тяжело это бремя! — вздохнул гет­ман и задумался.