Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

Наталье, просто сидели на тахте, укрывшись одеялом, сидели не обнявшись, но рядом и смотрели мерцающий экран, где бог его знает что и показывали, — им было все равно…

Иногда к ним заходила Татьяна. Раньше она редко бывала у них, все больше Надежда или Наталья заглядывали к Татьяне, играли с Андрюшкой, а теперь нет-нет да и постучит в дверь Татьяна. Приходила не одна, конечно, с Андрюшкой, верней — он то прибегал, то убегал, никто его не останавливал: пусть делает, что ему хочется…

Татьяна приходила, потому что ей страшно было тишины, которая царствовала в квартире. В комнате Надежды не стало слышно ни единого звука, кроме телевизора, как будто там все вымерли, — за весь вечер можно не услышать ни единого шороха, ни одного слова. С появлением Татьяны Надежда несколько оживлялась, накрывала на стол, сидели вместе, пили чай, но разговора не получалось, продолжали молча смотреть телевизор. Отчего-то Феликс стал стесняться Татьяны, неловко себя чувствовать, словно приход Татьяны в комнату обличал Феликса в чем-то стыдном и нехорошем, был тяжелым немым укором. Но почему? Ничего такого в Татьяне не было, просто она тянулась к ним, как они тянулись друг к другу: смерть Натальи потрясла ее не меньше, а может быть, в каком-то смысле даже больше, чем их. Спасал всех, конечно, Андрюшка. Он мог запросто, как прежде, забраться к тете Наде на колени, мог начать теребить усы у дяди Феликса, мог пролить чай, разбить чашку, мог зареветь, как белуга, или засмеяться колокольчиком — и приходилось реагировать на его жизнь, невольно в комнате начиналось движение, что-то происходило, что-то куда-то двигалось и перемещалось. Но выбегал из комнаты Андрюшка, и все снова погружались в молчание, как в трясину: не представляли, о чем можно говорить, смотрели на экран, смотрели тем более внимательно и отрешенно, что на телевизоре стоял большой портрет Натальи в легкой, будто посеребренной, металлической рамке. Портрет был темноват; делали его по специальному заказу — пересняли сначала с маленькой фотографии, а уж потом увеличили; получилось несколько контрастно, появилась дополнительная глубина и особая резкость черно-белого фона: Наталья была как живая, грустная, но одновременно и легко улыбающаяся, можно сказать — грустно-улыбающаяся, в то же время во взгляде ее, в темных глазах было какое-то незнакомое им отчуждение, отрешение, словно она, Наталья, давно знала, что с ней случится. Часто, сидя на тахте, они не столько смотрели телевизор, сколько вглядывались в родное лицо дочери и никак не могли примириться с тем, что больше ее нет на свете. А между тем ее действительно не было…

Татьяна сидела с ними полчаса, иногда больше — около часа, и всякий раз на душе становилось еще тяжелей, чем до прихода; мучиться порознь было трудно, но не легче было мучиться и вместе. Самым изнурительным, конечно, было общее молчание, даже не молчание, а мысль-мука, что ведь надо же что-то сказать, о чем-то поговорить, развеяться, а язык не слушался, любое слово, сказанное вслух, прозвучало бы, как казалось, лживо, притворно, неискренне, и поэтому невозможно было произнести это слово, когда на тебя с телевизора смотрят серьезные печальные глаза Натальи. Татьяна вставала, говорила: «Ну, я пойду…» Надежда кивала: да, да, конечно, Феликс тоже что-то бормотал, спокойной ночи там или до свиданья, и Татьяна уходила, убегал и Андрюшка, а они оставались. Оставались все так же сидеть на тахте, продолжая завороженно смотреть очередную телевизионную передачу…

Утром Феликс, как и Надежда, уходил на работу, но теперь лаборатория потеряла для него всякую прелесть и притягательность. Он не знал толком, винила ли себя Надежда в смерти дочери, но сам он казнил себя последней казнью: да, виноват, и нет ему ни прощения, ни снисхождения. Потому что Наталья приходила к нему, приходила не просто так, а с мукой своей, с болью, а он принял это за блажь, за детский максималистский каприз, отделывался шутками, а то и совсем увиливал от ответа, — но почему? Почему? Потому что не знал, не подозревал, насколько для нее все это серьезно, не хотел понимать этой серьезности; ведь даже разговаривая с Натальей, он не переставал думать о новых лабораторных экспериментах (черт бы их побрал!), о том, что нужно срочно переговорить с начальником опытного цеха, о том, что Сережа Марчик обещал к обеду выточить специальный жиклер для маслопровода, на часах три, а Сережи все нет и нет… и тысячи других мелочей крутились у него в голове, пока он разговаривал в последний раз с дочерью, — почему он не почувствовал ничего? почему не понял? почему не екнуло сердце, не вздрогнула душа? Ну почему? Он приходил в лабораторию и, так же, как дома, часами сидел недвижно за столом, думал, вспоминал, анализировал — да что толку? Поздно было, поздно… Он перебирал все детали, все нюансы последнего разговора и отчетливо понимал (но только теперь!), насколько странна и необычна была Наталья, как сложна и разветвленна была ее мысль, как она билась, эта мысль, о непреодолимый щит взрослой эгоистичной брони отца. Ведь она любила его! Она приходила к нему! Она ждала помощи! А он…

Он сидел за столом, потирая руками виски, которые временами ныли нестерпимой болью, и не знал, где же и в чем найти теперь то согласие с самим собой, которое он тогда так хлестко и риторически назвал человеческим счастьем. А может, и в самом деле счастье человека — в согласии с самим собой, только ему, Феликсу, этого согласия уже никогда не видать в жизни, и значит — никогда не быть ему больше счастливым, никогда не знать успокоения совести; да что значат все эти слова! — когда ему никогда уже не увидеть Натальи, никогда не услышать ее голоса, не поцеловать ее пушистые мягкие волосы, не обнять, не приласкать, ничего! Какая боль, господи!..

И того не понимал еще Феликс, не помнил, не придавал этому значения, как подействовали на Наталью его слова: не вернусь больше в семью! Не вернусь, потому что — поздно, потому что люблю другую женщину… Ведь он не знал, с какими мыслями и чувствами умирала Наталья, и если б мог хоть отдаленно предположить, что так подействуют на нее его слова, разве бы когда-нибудь сказал их?! Тем более что это была  н е п р а в д а — что он любит другую женщину, никакую женщину он не любил, он выдумал ее, чтобы аргумент был сильным и, главное, убедительным, а ведь Наталья в первую же секунду почувствовала это, разгадала его хитрость, но он был опытней, он как-то так сыграл в дальнейшем, сделал такие глаза, изобразил