Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

— Ваша миссис Джеллибай из «Холодного дома»… — начал я.

Диккенс вскинул ладонь.

— Избавьте нас от сравнений с миссис Джеллибай. Они совершенно неуместны. Совершенно неуместны.

Я уставился в свою тарелку.

— И еще этот ваш Эзра Дженнингс, который вдруг возникает ниоткуда, чтобы решить все загадки в последних главах, — продолжал Диккенс бесстрастным, ровным и неумолимым голосом, похожим на гудение землеройных машин, прокладывающих тоннели под Флит-стрит.

— А что неладно с Эзрой Дженнингсом? По единодушному мнению читателей, он весьма очаровательный персонаж.

— Очаровательный. — Диккенс жутковато улыбнулся, — И очень знакомый.

— Что вы имеете в виду?

— Вы думаете, я его не помню?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, Чарльз.

— Я говорю о помощнике врача, встреченном нами во время нашего северного пешего похода в сентябре пятьдесят седьмого года — господи, почти одиннадцать лет назад! — когда мы поднялись на Кэррик-Фелл, а вы поскользнулись и растянули лодыжку и мне пришлось тащить вас с горы на руках, а потом везти на повозке в ближайшую деревню, где местный врач перевязал вам ногу. У его помощника были именно такие пегие волосы и смуглая кожа, какими вы наградили ваше чудовище по имени Эзра Дженнингс.

— Но разве мы пишем наших персонажей не с натуры? — спросил я. Я сам услышал жалобные нотки в своем голосе, и меня всего передернуло.

Диккенс тряхнул головой.

— С натуры, конечно. Но не могли же вы запамятовать, что мы с вами уже вывели вашего Эзру Дженнигса в образе «мистера Лорна», пеговолосого помощника доктора Спедди в нашей совместной повести «Ленивое путешествие двух досужих подмастерьев», опубликованной в рождественском номере журнала в том же самом году.

— Не вижу между ними никакого сходства, — холодно промолвил я.

— Правда? Очень странно. История мистера Лорна — покойника, оживающего в номере доктора Спедди в переполненной гостинице, — занимает значительную часть той довольно проходной повестушки. То же трагическое прошлое. То же задумчиво-отстраненное выражение лица, та же манера речи. Такие же пегие волосы и смуглая кожа. Я отчетливо помню, как мы писали сцены с ним.

— Эзра Дженнингс и мистер Лорн — два совершенно разных персонажа, — решительно заявил я.

Диккенс кивнул.

— По природе они, безусловно, разные. Мистер Лорн — человек с характером и трагическим прошлым. А ваш Эзра Дженнингс — самый омерзительный и сомнительный персонаж из всех телесно и душевно нездоровых героев, каких вы создали в погоне за сенсационностью.

— В каком смысле «сомнительный», можно поинтересоваться?

— Можно, и я вам отвечу, милейший Уилки. Эзра Дженнингс — помимо того, что он является опиоманом самого худшего пошиба, каковой чертой вы наделили очень многих своих персонажей, старина, — обнаруживает все признаки полового извращения.

— Полового извращения? — Я уже несколько минут назад поднял над тарелкой вилку с подцепленным на нее куском пищи, но так еще и не донес ее до рта.

— Если говорить без обиняков, — мягко произнес Диккенс, — всем читателям «Лунного камня» совершенно ясно, что Эзра Дженнингс — содомит.

Я неподвижно застыл с поднятой вилкой и открытым ртом.

— Чушь! — наконец выпалил я. — Я не подразумевал ничего подобного!

Или все-таки подразумевал? Я осознал, что почти все главы с участием Эзры Дженнингса, как и главы с мисс Клак, написал Второй Уилки, пока я пытался диктовать, глубоко одурманенный лауданумом и морфием.

— И ваши так называемые Трясучие пески… — начал Диккенс.

— Зыбучие пески, — поправил я.

— Как вам угодно. Таковых просто не существует, должен вам заметить.

Вот здесь я поймал его. Здесь я поймал его!

— Вы заблуждаетесь, — сказал я, возвысив голос. — Любой яхтсмен вроде меня знает о таком явлении. В дельте Темзы, в девяти милях к северу от Херн-Бэй, есть отмель, в точности похожая на мои Зыбучие пески.

— Таких песков нет нигде на йоркширском побережье, — уточнил Диккенс. Я осознал, что он спокойно нарезает и поглощает свою порцию мяса. — Это известно любому, кто бывал в Йоркшире. Или хотя бы читал про Йоркшир.

Я открыл рот, собираясь ответить — ответить язвительно, — но не нашел слов. Именно в этот момент я вспомнил про заряженный револьвер в саквояже, стоящем на сиденье рядом со мной.

— И многие считают — как считаем мы с Уиллсом, — что сцена, где ваши Зыбучие пески начинают колебаться, тоже весьма непристойна.

— Бога ради, Диккенс, да что же непристойного может усмотреть умственно здоровый человек в описании простой отмели, обычного участка берега, песчаного плывуна?

— Возможно, дело в авторском выборе языка и намеках, — сказал Диккенс. — Я цитирую по памяти и привожу выражение вашей несчастной, обреченной мисс Спирман: «Коричневое тело песков медленно приподнялось, а потом содрогнулось и мелко задрожало». Коричневое тело, дорогой Уилки, которое содрогается, мелко дрожит, а потом, я снова цитирую, «втягивает глубоко в себя» — как оно и поступило с бедной мисс Спирман. Откровенное и весьма топорное описание, наводящее на мысль о наивысшей точке физического наслаждения, испытываемого женщиной в процессе любовного акта, — разве не так?

Я снова лишился дара речи и ошеломленно уставился на него с разинутым ртом.

— Но именно развязка истории, ваша долгожданная разгадка восхитительной тайны, показалась мне верхом натужной надуманности, дружище, — продолжал Диккенс.

Я понял, что он никогда не умолкнет. Мне представилось, как несколько дюжин посетителей ресторации, сидящих в других кабинках и главном зале, сейчас прекратили жевать и изумленно слушают, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Неужто вы и вправду верите, — неумолимо продолжал Диккенс, — или рассчитываете, что мы, читатели, поверим, будто под воздействием нескольких капель опиума, растворенных в бокале вина, человек способен встать во сне, войти в спальню своей невесты — нарушение приличий, делающее сцену почти непристойной, — порыться в ее шкапчике с личными вещами, похитить и перепрятать алмаз — а наутро ничегошеньки не помнить?

— Я уверен, что такое возможно, — ледяным тоном произнес я.

— Да ну? Как вы можете быть уверены в столь вопиющей несуразности, дружище?

— Все особенности поведения человека, находящегося под влиянием лауданума, чистого опиума или других наркотиков, я тщательно исследовал на собственном опыте, прежде чем взяться за перо.

Тут Диккенс рассмеялся. Громким, непринужденным, жестоким смехом, продолжавшимся слишком долго.

Я резко встал, швырнул на стол салфетку и открыл свой саквояж. Огромный револьвер лежал там на дне, под свернутыми в трубку гранками и остатками закуски. Я захлопнул саквояж и стремительно вышел прочь, едва не забыв шляпу и трость в спешке. Я услышал, как за моей спиной Генри вбегает в нашу кабинку с вопросом, нет ли у «мистера Диккенса» еще каких пожеланий в части еды и обслуживания.

В трех кварталах от ресторации Верея я остановился, все еще тяжело дыша, все еще крепко стискивая трость, точно молот, все еще не замечая проезжающих мимо экипажей, людских потоков, текущих по тротуарам в этот погожий июньский вечер, и даже «ночных бабочек», наблюдающих за мной из затененного переулка на противоположной стороне улицы.

— Черт побери! — выкрикнул я, испугав двух дам, проходивших мимо в обществе сутулого пожилого джентльмена. — Черт побери!

Я круто развернулся и бегом бросился обратно к ресторации. На сей раз все разговоры действительно смолкли, когда я стремглав пронесся через главную залу к недавно покинутой мной кабинке и рывком раздвинул портьеры.

Диккенс уже ушел, разумеется. И я упустил свой последний шанс наведаться вместе с ним в логово Друда в 1868 году.

Глава 36

В июле мой брат по состоянию здоровья длительное время провел в Гэдсхилле. Чарли мучался ужасными желудочными спазмами, сопровождавшимися безудержной рвотой. Кейти по-прежнему предпочитала ухаживать за больным мужем в отцовском доме, а не в своем лондонском. (Подозреваю также, что она предпочитала проживать в Гэдсхилле, поскольку там ее саму обслуживали слуги.)

В день, о котором пойдет речь, Чарли чувствовал себя несколько лучше прежнего и сидел в библиотеке, разговаривая с другим Чарли — сыном Диккенса, — корпевшим там над какой-то работой. (Кажется, я еще не упоминал, дорогой читатель, что в мае мой редактор и неутомимый заместитель Чарльза Диккенса в «Круглом годе» Уильям Генри Уиллс умудрился упасть с лошади во время охоты и сильно разбил голову. Уиллс уже вполне оправился после травмы, но говорил, что по-прежнему постоянно слышит хлопанье дверей. Данное обстоятельство мешало ему исправно выполнять обязанности редактора, а тем паче администратора, бухгалтера, импресарио и даже преданного слуги Диккенса, и потому Неподражаемый — в мае обратившийся ко мне с письменной просьбой вернуться в редакцию журнала, но не получивший положительного ответа — поручил своему довольно никчемному и бесталанному сыну Чарльзу взять на себя хотя бы малую часть многочисленных обязанностей Уиллса, а всеми прочими занялся он сам, Диккенс. В результате сын стал отвечать на письма в конторе и дома, но даже такое нехитрое дело потребовало запредельного напряжения слабых умственных способностей Чарльза Диккенса-младшего.)