Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:

— До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. — Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.

Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклёпками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бёдер, торчали клочья ваты. А далее — ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев её в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри всё охватывает огнём, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на неё, словно тигр, на ковре перед кроватью…

Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шёлковом цветастом галстуке и фирменной светло-коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнёс краткую речь, почти так же — и по словам, и по манере изъясняться — как в лагере отчитывали заключённых администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба.

Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с её бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян,[197] освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами:

— Маленькая безделица для вас! — Та игриво поблагодарила.

По ночам, как не знающий устали землепашец, он разрабатывал плодородную ниву Лао Цзинь. Его бестолковость и неопытность доставляли ей какое-то особенное, неведомое раньше удовольствие, и от её пронзительных воплей нередко просыпались в своих хибарах уставшие рабочие.

Однажды вечером в спальню вошёл, склонив голову набок, одноглазый старик. Похолодев, Цзиньтун резко отпихнул лежащую перед ним Лао Цзинь к краю и судорожно натянул на себя одеяло. Он сразу признал одноглазого: это был Фан Цзинь, во времена коммуны работавший кладовщиком производственной бригады, законный муж Лао Цзинь.

Разозлённая Лао Цзинь села на кровати, скрестив ноги:

— Ты ведь только что получил от меня тысячу юаней!

Усевшись на стоящий перед кроватью итальянский диван из натуральной кожи, Фан Цзинь зашёлся в кашле и выхаркнул на прекрасный персидский ковёр целый ком мокроты. Единственный глаз сверкал такой ненавистью, что хоть прикуривай.

— На этот раз я не за деньгами, — выдохнул он.

— За чем же ещё, если не за деньгами?

— За жизнями вашими! — Выхватив из-за пазухи нож, Фан Цзинь с поразительной для его возраста прытью вскочил с дивана и бросился на кровать.

Цзиньтун с воплем забился в дальний угол и завернулся в одеяло, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и в ужасе смотрел на отливающее холодным блеском лезвие.

Лао Цзинь выгнулась, как бьющаяся на земле рыбина, и метнулась между ними — остриё ножа почти уткнулось ей в грудь.

— Ударь сначала меня, Фан Цзинь, если тебя не нагуляла невестка! — презрительно проговорила она.

— Шлюха поганая! — скрипнул зубами Фан Цзинь. — Шлюха этакая… — Несмотря на брань, нож у него в руке дрогнул.

— Какая же я шлюха? — парировала Лао Цзинь. — Шлюхи на этом деле зарабатывают, а я денег не только не получаю, но ещё и трачусь! Я женщина не бедная, и мой бордель для моих утех!

Вытянутое лицо Фан Цзиня подёргивалось, будто вода рябью, редкая, как крысиные усы, бородка — в соплях.

— Убью! Убью! — верещал он и вдруг ткнул ножом в грудь Лао Цзинь. Та уклонилась, и нож упал на кровать.

Ударом ноги она сшибла Фан Цзиня на пол. Потом расстегнула пояс, скинула короткую курточку и бюстгальтер и отшвырнула в сторону туфли на высоких каблуках. Развязно похлопав себя по животу — от этого звука Цзиньтун весь похолодел, — она заорала так, что занавески на окнах задрожали:

— Ну что, начинка для гроба, можешь? Коли можешь, давай, забирайся, а нет — не путайся под ногами. Не можешь, так катись отсюда, мать твою!

Фан Цзинь встал на четвереньки, всхлипывая, как ребёнок. Поднял глаза на подрагивающую белую плоть Лао Цзинь, горестно ударил себя в грудь и взвыл:

— Шлюха, шлюха, погоди, зарежу ещё вас обоих… — Потом поднялся на ноги и выбежал из комнаты.

В спальне снова стало тихо. Из столярного цеха доносились завывания электропилы, в них влился свисток въезжающего на станцию локомотива. А в ушах Цзиньтуна в этот миг звучало печальное посвистывание ветра в стене из пустых бутылок позади хижины. Лао Цзинь раскорячилась перед ним, грудь распласталась во всей своей уродливости, и большой чёрный сосок торчал, как высохший трепанг.

Она вперила в него ледяной взор:

— А ты так можешь? Не можешь, знаю. Ты, Шангуань Цзиньтун, такое дерьмо собачье, что и по стенке не размажешь, кот дохлый, которому и на дерево не залезть. Катись-ка и ты, мать твою, отсюда, как Фан Цзинь!

Глава 49

Если не считать непропорционально маленькой головы, жена Попугая Ханя, Гэн Ляньлянь, была женщина довольно красивая. Особенно впечатляла фигура. Длинные ноги, пышные, но не тучные бёдра, мягкая, пружинистая талия, хрупкие плечи, развитая грудь, длинная, прямая шея. То есть на всё ниже головы жаловаться было грех. Это она унаследовала от матери — той самой «водяной змеи», и мысли о ней заставили Цзиньтуна вспомнить ту незабываемую грозовую ночь на мельнице во время гражданской войны. Её маленькая и плоская, как лезвие лопаты, голова раскачивалась из стороны в сторону среди капель с протекавшей крыши в сумраке первых лучей зари, и казалось, человеческого в ней и впрямь лишь на треть, а в остальном — чисто змея.

Выставленный за порог Цзиньтун бродил по оживлённым улицам и переулкам. Явиться к матушке не хватало духу. Выданные Лао Цзинь отступные он отправил матери по почте. Пробежаться до хижины перед пагодой заняло бы почти столько же времени, сколько он выстоял в очереди, а матушке придётся тащиться туда за переводом. Да и почтовую служащую, верно, ошарашил такой поступок. Тем не менее он предпочёл доставить деньги матушке именно так. Потом забрёл в район Шалянцзы и обнаружил, что городской отдел культуры установил там две мемориальные стелы: одну — в память о семидесяти семи мучениках, закопанных заживо отрядами Союза за возвращение родных земель, другую — в память о славных героях Шангуань Доу и Сыма Да Я, отдавших жизнь в героической борьбе против германских колонизаторов. Надписи на стелах были сделаны на старом литературном языке, и понять, что там написано, было очень трудно. Группа молодых людей у мемориалов — судя по всему, студенты — сначала оживлённо обсуждала их, а потом собралась сфотографироваться на их фоне. Снимала всех девушка в плотно сидящих серо-голубых брюках, измазанных в белом песке. Штанины расширялись раструбами книзу, на коленях — прорехи, будто бешеная собака покусала. Мешковатый свитер с высоким воротом провисал под мышками, как складки на шее у быка. Груди ещё твёрдые, как булочки из пресного теста, — голову собаке пробить можно. На груди значок с Мао Цзэдуном чуть ли не в полцзиня весом, а поверх свитера накинут жилет фотографа с множеством больших и маленьких карманов.

— О’кей! — командовала она, выставив зад, как лошадка, делающая свои дела. — Не двигаться, не двигаться! — И стала оглядываться, ища, кто бы снял всю группу. Тут её взгляд упал на Цзиньтуна, который, одетый в накупленное Лао Цзинь, в этот момент, не отрываясь, смотрел на неё, и она произнесла что-то невнятное на иностранном языке. Он ничего не понял, но быстро сообразил, что она приняла его за иностранца.

— Говорили бы вы по-китайски, барышня, я всё понимаю! — сказал он.

Та, похоже, оторопела оттого, что он говорит по-китайски да ещё на местном диалекте. «Иностранец, приехал за тридевять земель, а говорит как в Гаоми — вот это да!» — читалось в её глазах. Цзиньтун тоже подавил вздох. «Был бы я на самом деле иностранцем, умеющим говорить как у нас в Гаоми, — вот было бы здорово! А ведь были такие! Например, муж шестой сестры Бэббит. Или пастор Мюррей. Этот болтал по-китайски ещё лучше, чем Бэббит».